– Так многим осточертело, – спокойно ответил поляк. – Вы думаете люди живут потому, что у них есть потребность жить? Ошибаетесь. Они живут от страха умереть, вот и все.

– А вы?

– Я? – Кайдановский переступил с пятки на носок. – Я люблю своих хлопцев. Я вам не говорил, что у меня мальчик шестнадцати лет и мальчик восемнадцати? Moi chlopci[12]. Их мамочка бросила нас, когда Янушу было три года, а Михасю пять. Сбежала с любовником. – Он опять весь заколыхался. – Мы даже не знаем, в какой она теперь стране. Biedjastwo![13]А детки остались со мной. И вы только представьте себе, милый Нарышкин, эта лысая коротышка, этот государственный преступник – иными словами, я сам умудрился вырастить таких чудесных, восхитительных деток! – Он опять всмотрелся в воспаленное лицо Фишбейна. – Вы куда-то торопитесь, а я вас задерживаю?

– Я хотел директору сообщить, что больше не работаю, – хрипло ответил Фишбейн.

– А Билла-то нет. Поехал с Натальей к ее психиатру. Он верит мошенникам. А я бы их всех утопил с удовольствием! – Кайдановский сделал такое движение рукой, как будто запихивает кого-то под воду. – Но вам я советую: не горячитесь. К отцу Теодору сходите, поможет.

– К Ипатову? – внезапно расхохотался Фишбейн. – А вдруг и там тоже какая-то версия? Вдруг матушка Нора возьмет да расколется?! Нет, лучше напьюсь!

– То дело! Напейтесь, конечно! И я бы напился, но я не могу: ребятки обидятся.

Со вчерашнего вечера сильно похолодало, и таксист, поджидавший его у подъезда, вязаной перчаткой смахивал с машины легкий колючий снег.

– Рождество, говорят, в этом году будет белым! – радостно сказал он Фишбейну. – Я родом-то из Колорадо, у нас Рождество всегда снежное, белое. Совсем по-другому тогда на душе. А то как начнет эта слякоть «кап-кап», так просто хоть вой! А вот и снежок, хоть какой-никакой!

Место Дилана Томаса было занято, и Фишбейн сел по соседству. Официант принес ему бутылку «Блэк Лейбл», блюдо с устрицами. Он отодвинул от себя устрицы и принялся пить. Голова медленно закружилась, но сознание продолжало быть ясным и четким. Он прощался с Евой. Память о ней окружала его со всех сторон, как вода окружает остров, и по мере того как усиливается ветер, и выше становятся волны, земля уступает воде, подчиняется ей, и остров, затопленный морем, вдруг кажется зернышком. Вся жизнь, кроме нее, казалась ему теперь зернышком, зато эти дни, проведенные с нею, окутывали, обволакивали, они прожигали насквозь, и чем резче приказывал мозг его телу проститься, тем только упрямее сквозь пелену сигарного дыма сквозили то плечи, то руки ее, то глаза, то втянутый, скользкий от пота живот, который он гладил и гладил губами. Мимо его столика прошел какой-то человек, и с тою прямотой, которая бывает только во снах и никогда не поддерживается действительностью, Фишбейн узнал в нем покойного Майкла Краузе, и сразу привстал и окликнул его. К его удивлению оживший друг не только не раскрыл объятий, но отстранился от его протянутой руки с некоторой даже брезгливостью, и тут же лицо его стало другим, напомнило деда, потом мужика, который ел суп из чернины и спал на кровати Фишбейна еще до войны. Официант поддержал его за локоть, потому что привставший Фишбейн облокотился обеими ладонями о стол и грозил вот-вот перевернуть его вместе с нетронутыми устрицами и дрожащими яркой желтизной дольками лимона.

– You better not drink any more[14], – сказал ему кто-то.

Фишбейн оглянулся, и ему показалось, что это Брюханов, тот самый московский Брюханов, который подбивал его шпионить в Нью-Йорке за эмигрантами, грозит ему пальцем.

– А вы здесь откуда, товарищ? – спросил его мрачно Фишбейн. – Меня, что ли, ищете? Я вас убью.

Он говорил по-русски, и поэтому никто из присутствующих не понял того, что он сказал.

Брюханов куда-то исчез, испарился, и с того места, откуда Фишбейн только что слышал его голос, раздался тихий звон колокола. Он затаил дыхание, но никакой ошибки быть не могло: это били колокола на Петропавловской крепости, но били они еле слышно, и всем этим пьяницам, шумным, крикливым, припавшим к бутылкам, услышать их голос, наверное, было трудней, чем под снегом услышать шуршание старой листвы. Фишбейн опустился обратно на стул. Воспаленное, мокрое от слез и пота лицо его приняло почти торжественное выражение.

– Еще мне бутылку! – сказал он. – Не бойтесь! Я тут не помру, как ваш этот писатель! Допью и уеду. Дела у меня!

В половине первого ночи вызванное официантом такси доставило его к подъезду особняка на Хаустон-стрит. Фишбейн расплатился не считая, и шофер, очень довольный смятой пачкой денег, перекочевавшей в его карман из кармана ночного пассажира, ласково обняв пьяного за талию, помог открыть дверь. Фишбейн, чертыхаясь, нащупал выключатель и зажег свет. Навстречу ему по лестнице со второго этажа неторопливо спускалась кузина Виктория, высокая, сухая и тонкая, как все родственницы Эвелин по материнской линии. Делая вид, что она не замечает того состояния, в котором он ввалился в дом, кузина Виктория, блеснув кольцами, положила руку на горло и приглушенно спросила:

– Ты голоден, Герберт?

– Я пьян, а не голоден, – ответил Фишбейн. – Джонни спит?

– Давно. Он ужинал с няней, пока меня не было. Потом я его уложила.

– Как Эвелин?

– Иди к себе, Герберт, – сказала она. – У нас все в порядке. Я завтра тебе объясню, что и как.

– Не завтра! – И он пошатнулся, схватился за вешалку. – Я, может, до завтра и не дотяну. Сейчас говори!

Легкое раздражение скользнуло по ее сухому, но все еще красивому лицу.

– Эвелин разрешили вставать, она уже ходит. Кровотечение остановилось полностью.

– Я рад, – сказал он. – Значит, будет ребенок?

Виктория быстро перекрестилась, опять блеснув кольцами.

– Конечно. Врачи говорят: все в порядке. И вот еще, Герберт, ты, кажется, хочешь поехать в – Россию?

– Хотел. – Он опять пошатнулся. – Теперь не хочу.

– Мы вечером долго говорили с Эвелин по телефону, – сказала Виктория. – Никаких причин отменять свои планы у тебя нет, Герберт. Эвелин завтра вернется домой, и мы решили, что я поживу здесь, пока тебя не будет. Она сама хочет, чтобы ты поехал.

– Сама?

– Да, сама.

Какая-то странная нотка в ее голосе насторожила его.

– А ей-то зачем? – грубо спросил он, не сдержавшись.

Виктория отвела глаза.

– Эвелин просила меня сказать тебе… – Она запнулась. – Герберт, ты сейчас, может быть, не в самой лучшей форме…

– Ну что за семейка! – воскликнул Фишбейн. – Какие все сдержанные, все воспитанные! А я вот другой! Психопат, идиот! А может быть, и алкоголик! Беда ведь!