Катрин Поцци в возрасте восемнадцати лет

В детстве она была глубоко привязана к отцу. Но период невинной дочерней преданности быстротечен. В одиннадцать лет она залезает к родителям в кровать и ложится между матерью и отцом; Тереза осыпает упреками Самюэля; тот прикрывается иронией; разгорается свара – и как гром среди ясного неба к их дочке приходит понимание: «[они] друг друга не любят и хотят развестись». Она убегает к себе в спальню и горько плачет; мать утешает ее, отец раскаивается. Но по крайней мере, дочь не считает (и это скорее правило, чем исключение), что хоть как-то повинна в их разрыве; однако с этого момента от нее не укроется ни одна мелочь.

Она замечает, что отец флиртует с женщинами, что мать вечно не в духе и подвержена вспышкам нервозности, что родители постоянно скандалят. Но выпадают и счастливые моменты: в сопровождении отца четырнадцатилетняя Катрин, как взрослая девушка, впервые выходит в свет: это событие обставлено по всем правилам – отец везет ее в «Комическую оперу», где дают «Дона Джованни» (правда, в сложившейся ситуации это далеко не самый тактичный выбор). А в восемнадцать лет она напишет следующее:

В возрасте двадцати двух лет она пишет: «И все же я его любила, хотя это был не отец, а моральный банкрот». И примерно через месяц: «лишенный цельности, фальшивый субъект», которого «разъедает чума лжи… Увы, увы, кто из нас с братьями хоть когда-нибудь приходился ему ребенком? О, невыразимая нравственная скудость этого человека, ставшего в Париже предметом восхищения и зависти!».

В 1899 году Катрин перенесла операцию аппендэктомии. В преддверии этого серьезного в тот период хирургического вмешательства она оставила родным душещипательные предсмертные записки. Матери, брату Жану и бабушке она выражает свою любовь и приносит извинения. В записке отцу говорится:

Знакомство Поцци с этими беспощадными суждениями дочери неочевидно. Однако именно он взял на себя смелость (или ответственность) собственноручно выполнить операцию, которая прошла без осложнений. Острый ум и сила духа Катрин проявляются после операции: когда анестезиолог, доктор Уильям Казенове, негромко произносит: «Вы спите? Мне кажется, она проснулась, но не желает разговаривать», Катрин тщательно взвешивает свои первые слова (в отличие от «предсмертных») и в конце концов с расстановкой отвечает искусанными губами: «Вы – грязный антидрейфусар, и ничего более».

(Почти) последние слова, которые при жизни снискал и получил от своей дочери Поцци, содержатся в дневниковой записи, датированной октябрем 1913 года. Ей уже тридцать один, она замужем, но создается впечатление, что отец каким-то образом отвадил некоего молодого человека, имевшего на нее виды. Она называет Поцци – ее душа поэта находит изящную двойную внутреннюю рифму – «le cher pere si hien adultere». Если без затей и без двойной рифмы, общий смысл этой записи сводится к следующему: «Дорогой отец, известный прелюбодей, все еще сурово оберегает мою непорочность…»

И если читатели-англичане определенно занимают сторону Катрин Поцци (разве для этого нет оснований?), то стоит отметить: при всей своей англофилии девушка порой скатывалась, что вполне свойственно французам, до банальной англофобии. В возрасте восемнадцати лет, находясь в Венеции, она сталкивается с туристической группой, привезенной туда агентством Кука[88], и желчно пишет в своем дневнике: «Эти сухопарые, долговязые англичанки с грубой кожей, скупые и заносчивые, напрочь лишенные всякого изящества и мягкости; эти чопорные, холодные, бесчувственные англичане, эгоистичные, глуповатые и – ах! – в высшей степени довольные собой».

Вот, кстати, как высказался на эту тему поэт Жюль Лафорг (1860–1887): «Есть три пола: мужчина, женщина и англичанка». Однако это опрометчивое суждение не помешало Лафоргу за год до смерти взять в жены английскую гувернантку по имени Леа Ли.

В октябре 1899 года, прожив двадцать лет на Вандомской площади, семейство Поцци переехало в дом номер сорок семь по авеню д’Йена. Это четырехэтажное сооружение близ Триумфальной арки было возведено по заказу Поцци: он изучал чертежи столь же дотошно, как и при реконструкции больницы имени Брока. Планировка дома отражала семейный раскол. Тереза с матерью обосновались в левом крыле, а Поцци занял правое; по словам Катрин, они «жили врагами под одной крышей». Апартаменты Поцци, куда вела парадная лестница, отражали, в свою очередь, две стороны его профессиональной деятельности: один отсек (приемная, операционная, смотровая) был отведен под медицинские нужды, а другой, отделанный в официальном стиле, служил для политических совещаний. Помимо всего прочего, у Поцци была отдельная спальня с видом на сад; весьма вероятно (знать наверняка нам не дано), что супруги более не делили постель. Этажом выше располагалась столовая на тридцать персон; как и прежде, в доме Поцци устраивались салоны. Приверженность хозяину сохраняли писатели, художники, композиторы, эстеты и политические деятели (за исключением антидрейфусаров); именно здесь Катрин Поцци в свои неполные восемнадцать лет впервые вошла в литературные круги.

Новый век застает Поцци на подъеме. Богатый, знаменитый, благополучный, он избран сенатором от департамента Дордонь и мэром своего родного городка. Возглавляет первую во Франции кафедру гинекологии, организованную специально для него «путем целой серии процедурных игр, которые, безусловно, не обошлись без участия самого Поцци». Его «Трактат по гинекологии» получил признание в Европе и Америке. К Поцци тянутся знаменитости, пациентки и поклонницы. Он охотится в Рамбуйе с президентом Французской республики и с принцем Монако. Анатоль Франс вручает ему сборник своих речей с дарственной надписью. Интрижек у него не счесть, но спутницей жизни остается Эмма Фишофф. Он являет собой пример успешного мужчины; его жизнь – жизнь, взятая практикующим хирургом в свои изящные руки, – сохраняет устойчивое равновесие. Пройдет совсем немного времени, и его изображение будут вкладывать в упаковку плиток шоколада фирмы Феликса Потена.