Рылеев и Оболенский побледнели. Об. гневно замечает, что Ростовцев употребил во зло его доверенность и изменил дружбе! Хоть имена и не названы, но Николай знает наперечет всех либералов и мало-помалу их искоренит до единого…

Тут Ростовцев сказал, что готов подвергнуться мести заговорщиков, но Рылеев его обнял: «Нет, Оболенский! Ростовцев не виноват, что различного с нами образа мыслей! Не спорю, что он изменил твоей доверенности, но какое право имел ты быть с ним излишне откровенным? Он действовал по долгу своей совести, рисковал жизнью, идя к великому князю, вновь рискует, придя к нам. Ты должен обнять его, как благородного человека!»

Оболенский тотчас обнял Ростовцева, но грустно улыбнулся: «Я его обнимаю и желал бы задушить в моих объятиях».

Ростовцев ушел к себе. Оболенский после зашел к нему — спокойный, веселый — и заверил, что в самом деле созревал заговор, но теперь, под влиянием всего случившегося, они передумали.

То была вынужденная хитрость людей, уже отрезавших себе путь к отступлению.

На самом же деле и тогда и после многие заметили, что Ростовцев, сам того не желая, укрепил решимость заговорщиков. Рылеев говорил о доносе всем колеблющимся, подтверждая тем самым, что они заявлены и обратного пути уж нет.

14 декабря каждый был на своем месте. Оболенский, Рылеев пошли на площадь, куда явился Московский полк, а за ним и другие. Генерал Бистром с адъютантом Ростовцевым ранним утром объезжает гвардейские полки, принимая присягу (но не подозревая, что столь ранний для нее час, может быть, и назначен после встречи Ростовцева с Николаем).

Узнав, что Московский полк взбунтовался, Бистром поскакал в казармы, отправив Ростовцева посмотреть, что делается в Финляндском полку. Путь адъютанта лежал через Сенатскую площадь — и тут он впервые увидел взбунтовавшихся солдат и услыхал крики: «Ура, Константин!»

Верный себе, Ростовцев стал уговаривать солдат: «Полно, братцы, дурачиться, как вам не стыдно!» — на него напали и несколько раз так стукнули прикладом, что он повалился без памяти. Очнулся Ростовцев, по его собственному рассказу, на извозчике, который вез по адресу, кем-то указанному.

Легко догадаться, что в тогдашней суматохе и свалке поручика мог спасти от рассерженных солдат, положить на извозчика и дать точный его адрес только один человек: Оболенский. Он не нарушил товарищеской доверенности, хотя утверждают, будто сгоряча, прежде чем приступить к спасению Ростовцева, Оболенский угостил его пощечиной.

Далее жизнь Якова Ростовцева пошла не столь торопливо, положение же его оставалось щекотливым и двусмысленным: не то что у Оболенского, судьба коего была уж определена на многие десятилетия.

Пока декабристов судили, приговаривали, одних — вешали, других — отправляли за Байкал, Ростовцев оправился от потрясения и побоев, а затем был вызван к царю.

«Он большой заика, — так Николай представил Ростовцева своим приближенным, — но это нужды нет: где надо говорить, он говорить умеет. Он употреблял все убеждения, чтобы отклонить меня от престола. Он говорил со мною, как сын с отцом, или нет, как отец с сыном».

Ростовцев слушал двусмысленные царские похвалы. Царю, между прочим, было известно (по первым допросам), что, побывав у него, поручик открылся Оболенскому и Рылееву, но это как будто не ослабило монаршего благоволения. Ростовцеву предложили поселиться во дворце — Николай настойчиво просил его это сделать, однако Р. отказался, чтобы «не получать наград».

Поведение его, по-видимому, было уж слишком сложным для царя: оно отдавало шиллеровской восторженностью, напоминавшей (пусть по тону только!) тех самых друзей Ростовцева, от которых он отрекся. Один из приятелей Якова Ивановича (совершенно не замешанный в декабристских делах) записал в дневнике, что донос Р-ва содержал «республиканскую затейливость и натяжку патриотизма». Генерал Бистром, узнав, что адъютант действовал через его голову, крепко обиделся и перевел поручика в строй, где тот некоторое время смешил солдат и офицеров, командуя с изрядным заиканием. Мало того — Ростовцев вскоре потребовал, чтобы, хваля его в официальных донесениях, не сообщали, будто он являлся членом тайного общества, ибо тогда выходило, что он был и с одними и с другими! Я. И. настаивал, чтоб его допросили, дали очные ставки с теми, кто мог бы возвесть на него напраслину.

Однако ему не позволили еще раз повидаться с Оболенским — и после некоторых мытарств наконец назначили состоять при великом князе Михаиле Павловиче.

Годы прошли… Карьера Ростовцева сперва шла не так быстро, как можно было ожидать после таких услуг. Все же властям надобно было время, чтобы присмотреться к странноватому офицеру.

К тому же в буквальном смысле выходило, что он и не хотел карьеры; логика и совесть, кажется, диктовали — выйти в отставку, после того как долг исполнен.

Но не много ли требуем от восторженного гвардейского поручика?

Он усердно воюет с турками и поляками, постепенно завоевывает все большее доверие своего шефа Михаила. В 1841-м уже генерал-майор, наконец, в 1849-м окончательно принят при дворе. С этого года Ростовцев — генерал-адъютант и генерал-лейтенант, а по смерти своего благодетеля получит высокую должность начальника штаба военно-учебных заведений.

В дни 25-летия николаевского царствования, 25-летия декабрьского восстания и 25-летия своего энтузиазма генерал-адъютант Яков Иванович Ростовцев не только присутствует как ветеран на молебствии во дворце, но и составляет «Списки особам, кто находились 14 декабря 1825 года в С.-Петербурге в строю против мятежников» (в список попали 53 генерала, которые четверть века назад были большею частию поручики).

Столь блистательная в конце концов карьера портила легенду о бескорыстном благородстве. Кто же из читающих вторую «Полярную звезду» и «Колокол» не встречал на их страницах разнообразные уколы «господину Ростовцеву», «Иакову-энтузиасту»: слово «энтузиаст», употребленное в книге Корфа панегирически, Искандер сумел так перевернуть, что теперь оно сделалось почти неприличным. Только и слышно о прямых шпионах или литературных доносчиках: «Что за энтузиаст!» (иногда произносят, пишут — энтузиац!).

Удары «Колокола» совпали с новым повышением Якова Ивановича, занявшего в первые же дни после смерти Николая I то место, которое прежде занимал наследник: главного начальника всех военно-учебных заведений империи. В военном государстве это должность важнейшая; к тому же по этому назначению хорошо видно, что Р. — несомненный фаворит нового государя.

Но Герцен — Искандер все бьет в своих изданиях, больно бьет — и кто же не помнит:

«Незабвенный Иуда Искариотский предал Христа после трапезы, а Ростовцев прежде донес на товарища, а потом с ним пообедал. — Далее… Далее — просто Яков Ростовцев сделался генерал-адъютантом (что надо было ожидать)».

Действительно, чем важнее делался Ростовцев, тем чаще в официальных бумагах его имя переделывалось на высший библейский лад — «Иаков Иванович…». К тому же Искандер исправно представляет на всеобщее обозрение как последние неблаговидные поступки Ростовцева (расправа с учителем Басистовым, осмелившимся иметь собственное мнение), так и прошлые. Особенное впечатление на многих грамотных людей произвела выдержка из инструкции Ростовцева преподавателям кадетских корпусов, где говорилось, что «совесть нужна человеку в частном, домашнем быту, а на службе и в гражданских отношениях ее заменяет высшее начальство».