– Как странно, что вы с Ричардом ни разу после войны не встречались, – заметила Шейла. – Были ведь встречи ветеранов.

– Мы уговаривали Роберта прийти, но он неизменно отказывался.

– Ну что мы все о войне да о войне, – сказал я, переведя взгляд на фотографии в рамках, расставленные на пианино. – И сколько же у вас внуков?

После ланча Роберт предложил пройтись. Я расспросил его про хозяйство, про фермерские дела, про детей, как у них дела, но довольно скоро мы вернулись к нашему общему прошлому.

– Помнишь дневник той молоденькой итальянки? – спросил Вариан. – Из которого я зачитывал тебе кое-какие странички, когда ты лежал раненый?

– Да, хорошо помню. Очень трогательный. Успешно отвлекал меня от гнусной действительности.

– Через несколько лет после войны я приехал в Анцио и нашел ее.

– Что?

– Я оч-ч-ень хорошо помнил место, где был наш «дортуар».

– От «дортуара» что-нибудь осталось?

– Ничего. Но поблизости построили деревню. Я зашел в местный бар, расспросил людей. Дневник ведь был подписан. Антония Каррапичано.

– Красивая фамилия. Но вроде бы не совсем итальянская.

– Отец Антонии сказал, что она финикийского происхождения.

– Если честно, совсем не представляю, где находилась древняя Финикия.

– Кажется, на территории нынешнего Ливана. Библейские города Тир и Сидон, это там. Так я вот о чем. Семейство вернулось на старое место, все были вне себя от восторга, когда я вручил им дневник. Особенно ликовала Антония, уже совсем взрослая барышня. Мы приехали вдвоем с Шейлой, они нас пригласили на ужин.

– А я никогда туда не возвращался. Ни в Анцио, ни в Тунис. Даже в Бельгию ухитрился ни разу не попасть.

Ричард повернуля ко мне и пристально на меня посмотрел. Лицо его было увядшим, в глубоких морщинах, усы совсем белые, только глаза прежние. Пронзительные, немигающие.

– Шейле это было интересно. И мне самому. Побывать там, где нас постоянно подстерегала гибель. Я иногда во сне все это вижу, скрывать не стану. И вот представь: приехали туда, а там обычное болото, поросшее молодыми сосенками.

– Мне больно было бы на это смотреть.

– А мне… мне наоборот полегчало. С нашим итальянским семейством мы подружились. Антония пригласила нас потом на свою свадьбу. Летели до Рима, а уж оттуда поехали к месту сбора.

– Так все просто?

Ричард расхохотался.

– Да уж, теперь не нужно пробираться по узкой траншее, месить подошвами ледяную слякоть пополам с дерьмом. Предъявляешь паспорт, проходишь таможенный досмотр, и вперед.

– И никого не пришлось по пути убивать? И никаких потерь?

– Ни одной единицы живой силы. Хотя всякое могло случиться: машина, которую мы арендовали, была с норовом, настоящая развалина. Молодые венчались в портовой церкви, а порт после войны отстроили заново, весь.

– И какой он теперь?

– Теперь как раз никакой. Дома как кубики, отчего напоминает макет. Вдоль набережной посажены пальмы. Антония была чудо как хороша, прелесть. На это стоило посмотреть, жаль, что тебя там не было. Глядишь, воспрянул бы духом, увидел бы, что жизнь еще может наладиться.

Теперь расхохотался я.

– И от кого я это слышу? От боевого командира, которому, помнится, пришлось торчать в батальонном штабе, окруженном гниющими трупами!

– Знаешь, Роберт, когда ты уже далеко не молод, приходится делать выбор. Я предпочитаю замечать больше хорошего, любить ближнего своего и тому подобное, по крайней мере, в те немногие годы, которые мне еще отмерены. Ты не видел того, что видели люди моего поколения, тем не менее мы…

Он не договорил. Мы остановились на пригорке, чтобы перевести дух.

– Ну, а ты что скажешь? – спросил Вариан.

– Что я был еще слишком молод.

Он положил руку мне на плечо. В порыве сердечности. Я еще тогда, во Франции, с первого же взгляда понял, что Вариан очень добрый человек. И решился продолжить:

– Потому и не возвращался в те места, и на встречи фронтовиков не ходил. Я хотел этим сказать, что не желаю быть заложником военного опыта. И я никогда не позволял себе говорить то, чем вы хотели завершить недосказанную фразу.

– «Ты не видел того, что видели люди моего поколения, тем не менее мы…» Эту?

– Да. Эту.

Дальше мы шли молча. Я размышлял о том, насколько сильно мой отказ признавать реальность фронтовых переживаний повлиял на методы моей работы. Мне ведь хочется не просто помочь пациентам, но добиться того, чтобы… чтобы все мы иначе воспринимали свою болезнь и себя самих…

Устало бредя в предвечернем сумрачном свете британской осени, я вдруг понял, что вся моя послевоенная жизнь была не просто попыткой опровержения. Ну да, мы больны, но я могу нас вылечить, и мы больше не будем уничтожать друг друга. Нет, мои амбиции простирались еще дальше: я сумею неким образом доказать, что зверств, которые я видел воочию, на самом деле не было. Это просто ошибка. Очередной самообман в нашем психически неуравновешенном веке.

Возможно, моя врачебная деятельность во многом сводилась именно к этому: к отрицанию. Среди прочих премудростей, которым меня научила медицина, я хорошо усвоил эту: отрицание реальности часто неплохо помогает. Оно дает нам время на то, чтобы раны затянулись сами собой. Время, выкупленное отрицанием.

Ужинали мы втроем, без гостей, однако Ричард, как и следовало ожидать, вышел в столовую в пиджаке и при галстуке. Шейла тоже принарядилась, на шее бусы, в ушах сережки. Я почувствовал себя жалким бродягой. Слава богу, вещи были чистые, из прачечной самообслуживания, и миссис Гомес все погладила.

Как ни старался я уводить разговор от войны, нащупывая темы, любопытные для Шейлы, война нас неотвратимо настигала. Когда был подан сыр, мы снова оказались в Италии.

– Кстати, – сказал я, – почему-то я был уверен, что Муссолини осушил эти проклятые болота.

– Он их на самом деле осушил, – подтвердил Ричард. – Но после того как итальянцы сдались союзникам, немцы отключили дренажные системы, и болота снова затопило. Еще немцы вывели особый вид малярийных комаров, очень живучих, выпустили их в болота, а все запасы хинина конфисковали. Так они наказали итальянцев.

– Какая подлость, какой кошмар, – сказала Шейла, – Роберт, вам хоть удалось что-нибудт там, в Италии, посмотреть? Во время отпуска?

– Удалось. После ранения в Анцио у меня были долгие летние каникулы, для поправки. Неподалеку от Неаполя. Там было действительно… интересно.

– Как же Ричард так надолго вас отпустил?

Я взглянул на ее мужа.

– Роберт к тому моменту уже навоевался по горло. Да и не было особой нужды его вызывать. После того как мы взяли Рим, наступило временное затишье. Всем требовалась передышка. Когда его ранили, мы были уже на пределе. Помню, как санитары притащили его в штаб. Переправлять в порт было очень рискованно, немцы бомбили все, что двигалось. В том числе и госпитальные суда.