«Надо же, март. Действительно первый весенний день, если судить по погоде». Марье Филипповне пришло в голову, что по этому случаю она может купить торт и устроить у себя в кабинете чаепитие для сплочения коллектива. Заодно будет предлог выманить Дорна. Она соскучилась по нему. Он избегал ее уже почти пять дней. Хоть и куцые были объятия на кожаном диване, а все придавали остроту ее жизни. А теперь... Как бы узнать, что Владик думает по этому поводу?

Маша прошла в коридор и дождалась, когда приедет лифтерша Генриетта Львовна.

– Если пойдете в обед в магазин, купите нам в отделение тортик! – Она протянула рыжей Генриетте деньги.

– Какой вам, шоколадный, вафельный или с орехами?

– Лучше фруктовый, он полегче.

– Понимаю. Выберу самый свежий!

Рыжеволосая восьмидесятилетняя ведьма бодренько умчалась вниз, и Маша с удовлетворением отметила, что подлечили они ее на славу. И настроение, и физическая форма у Генриетты Львовны до сих пор не подкачали.

Не подкачал и торт. К обеду он возвышался на столе у Маши воздушной нежной персиковой горой.

– Подведем итоги месяца. – Маша разрезала торт на куски и посматривала на Дорна и Барашкова. – Итоги все-таки неплохие, – она сделала паузу, – хотя могли бы быть и лучше...

– Маша, – вдруг сказал Барашков, поставив на стол пустую чашку, в которую собирался налить чай. – Вот объясни мне, может, я чего-то не понимаю... Что такое любовь?

Маша застыла с поднятым ножом в руке, и с лезвия на желейную поверхность торта свалился прилипший кусочек бисквита.

– Чего это с вами? – спросила она, с недоумением глядя на Барашкова. Она даже не заметила, как вдруг нахохлился, сжался от этого вопроса Дорн.

– Что со мной? Ничего. – Лицо Барашкова покраснело, глаза тоже налились кровью. – Но я хочу. Чтобы мне кто-нибудь объяснил... Вот я был молодой, дружил с разными девушками, потом влюбился, потом женился – между прочим, на той самой девушке, в которую влюбился, потом, честно сказать, немного к ней охладел и влюбился в другую. Потом расстался без взаимных обид с этой другой и вернулся к жене, с которой до сих пор живу в мире и согласии... Означает ли это, что я никогда никого не любил?

Дорн вздохнул и с видимым облегчением протянул Маше чистую тарелку.

– Мне вон с тем ананасиком, пожалуйста.

– Пожалуйста. – Маша никак не могла понять, куда клонит Барашков, и вопросительно взглянула на Дорна.

– Ничего особенного, – произнес он тихо, но так, чтобы было слышно и Барашкову. – Обычные псевдорусские и псевдоинтеллигентские бредни с перепою. Не надо обращать внимания. Кушайте торт, Марья Филипповна.

– Маша, ты можешь мне ответить? – не унимался Аркадий.

– Я не совсем вас понимаю...

– И я не понимаю. – Он взял протянутый ему торт и поддел на вилку сразу полкуска. Но не откусил его, а стал рассматривать со всех сторон. – И я не понимаю, как умная, привлекательная, работоспособная, жизнелюбивая (не ипоходрик какой-нибудь, заметьте) и в целом очаровательная женщина может так себя довести так называемой «лю-бо-о-овью» к какому-то идиоту, что превращается в овощ. В свеклу безмозглую, в картошку недоваренную! – Аркадий изо всех сил стукнул кулаком по столу.

И Маша, раздраженная уже с утра разговором с отцом, вдруг приняла слова Барашкова на свой счет.

– Аркадий Петрович... – голос ее задрожал, она посмотрела на Дорна. – Как вы смеете?..

Она опустилась на свой крутящийся стул и вдруг, не удержавшись, заплакала.

– Я давно ждал этого момента. Теперь мой черед.

Дорн сделал шаг к не ожидавшему подвоха Барашкову и сильным движением ударил его в челюсть. Аркадий сидел, и голова его мотнулась назад, рука непроизвольно поднялась, защищаясь, но, поскольку он не ожидал от Дорна такой реакции, она попала на стол. Фарфоровая чашка, на которую пришелся удар, разбилась, чай пролился.

Аркадий остолбенело остался сидеть и вдруг, сообразив, что его тирада о Тине совершенно неожиданно точно попала в другую цель, он захохотал.

– Ребята, я ведь говорил о Валентине Николаевне! – Барашков, хохоча, запрокинулся спиной на спинку стула. – Я не хотел... уж вы меня простите!

Он хохотал, а Маша слышала в своих ушах отголоски грома. «Грозы в марте – явление редкое, в древние века чаще принимаемое за дурное предзнаменование», – вдруг вспомнила она отрывок из какой-то телепередачи. Аркадий все смеялся, и широкими белыми ладонями вытирал увлажнившиеся глаза.

Откуда-то из груди в Маше поднялся гнев. Она обеими руками схватила коробку с тортом и с маху, вверх ногами, шлепнула им об стол. Ошметки бисквита разлетелись во все стороны, попали и в Дорна, и Барашкова, и в нее саму.

– Ну, хватит мне этого цирка! Убирайтесь отсюда!

Аркадий, продолжая хохотать и слизывая нежный крем с пальцев, выкатился из кабинета. Дорн вспомнил, как в шестом классе поцеловал руку учительнице английского языка и вызвал этим шок. Он встал, подошел к Маше, взял ее испачканную тортом кисть и поднес к губам. Потом так же молча вышел вслед за Аркадием.

Тина проснулась, когда было уже девять. Во рту было сухо, горько, все тело затекло. Она взяла мобильный телефон, проверила входящие звонки. Ни одного. Поднялась с пола, прошла в ванную, умылась. Опять посмотрела на экран телефона. Вчерашняя уверенность, что она должна ровно в восемь позвонить Азарцеву, куда-то улетучилась.

Проснулся и Сеня, протрусил в коридор. Она вышла с ним на улицу и не заметила, что пришла весна.

«Поеду, – решила Тина, возвращаясь с Сеней к дому. – Телефонный разговор ничего не даст. Да скорее всего не даст ничего никакой разговор. Но надо же как-то увидеть его, поговорить...»

Она вернулась домой и стала одеваться. Хотела накраситься, но так противно показалось ей улучшать себя с помощью каких-то нехитрых женских приспособлений. «Что может дать карандаш и помада, если нет любви? – думала Толмачёва. – Как мудро я говорила себе раньше: надо ждать. Как тонко я это говорила... – Она швырнула на пол все свои нехитрые косметические принадлежности. – Пока я это говорила, пока я над этим раздумывала, явилась другая и не стала ждать...»

Она в ярости затопала ногами. Сеня залаял. Тина непонимающе уставилась на пса. «Я ничего не понимаю! Ничего!»

Она быстро оделась и вышла из квартиры, без мыслей, без чувств. Она шла, как робот, спустилась в метро, доехала до нужной станции, еще три остановки на автобусе.

В квартире Азарцева была открыта дверь, на лестничной площадке валялись какие-то пакеты, обрывки бумаги. «Съехали жильцы», – мелькнула случайная мысль.

Она вошла. Хозяин мыл пол. В вазе на столе стояли тюльпаны. Хлебный батон и колбаса в нарезке лежали на зеркале в коридоре. Бутылка вина темнела из кресла. Тина зашла и встала посередине комнаты.