Потом разложила на столе чистенькую салфетку:

— Живо складывайте сюда все свои драгоценности.

Лизка вцепилась в алмазный «букет» на груди.

— Без возражений! Это я отдам вашей сестре Дашковой…

Екатерина велела передать Петру: пусть сам изберет себе место для временного пребывания. Ему нравилась Ропша:

— Там и рыбка хорошо клюет, особенно по утрам…

Увозили его в карете с опущенными на окнах шторами. Главным в охране сверженного императора назначили Алехана Орлова, который набрал себе не помощников, а, скорее, собутыльников: капитана Пассека, князя Барятинского, Ваську Бибикова, Рославлевых, Баскаковых и прочих.

— Возьми и Потемкина, — сказала Екатерина.

— На што он нам, ежели вино пьет без азарту?

— Хоть один трезвый средь пьяных будет…

Из Петергофа отъехал громадный шлафваген, внутри которого скорчился Петр, а верха гигантской повозки облепили, будто мухи сладкий каравай, случайные искатели выпивок и закусок.

Екатерина опустилась на колени перед иконой:

— Вот и все, Боженька! Вели всем по домам ехать…

Войска потянулись в обратный путь. Очевидец пишет: «День был самый красный, жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены — пошел пир на весь мир: солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие вина, сливали все вместе безо всякого разбору в кадки и бочонки».

Генерал-полицмейстер барон Корф был обеспокоен всеобщим разгулом в столице. Екатерина говорила ему:

— Как я могу отнять вино у людей, которые ради меня рисковали всем? Тут все были за меня, а я была с ними заодно…

Только прилегла, ее сразу же подняли с постели:

— Беда! Все перепились так, что уже ничего не соображают… Измайловская лейб-гвардия поднялась по тревоге барабанами.

— Зачем? — спросонья не поняла Екатерина.

— Валят напролом до твоей милости. Кто-то спьяна ляпнул, будто король прусский тридцать тыщ солдат у Невы высадил, чтобы тебя схватить, а Петрушку вызволить… Ой, беда!

Екатерина снова натянула лосины и ботфорты:

— Брильянта — под седло. Шпагу, перчатки.

— По ошибке — ночью-то! — и пришибить могут.

— А я не из пугливых… Орловы где?

— Тоже пьяные. Их в Мойку покидали. Плавают.

— А гетман?

— Его поленом… по шее! Уже лечится…

Еще издали донесло шум тысяч голосов, трещали поваленные заборы. Екатерина врезала шпоры в бока жеребца, за нею поспевали флигель-адъютанты с коптящими факелами. Женщина вздыбила под собой Бриллианта, и он заржал, скаля зубы.

— Стойте! Я сама перед вами… стойте!

Ее узнали. Солдаты тянули к себе за фалды мундира:

— Матка наша, целуй нас… идем до угла — выпьем!

Екатерина отсалютовала измайловцам шпагой:

— Славной российской гвардии… уррра-а!

Когда откричались, рывком вбросила клинок в ножны.

— Слушайте! — и приподнялась в стременах (а смоляные искры факелов обрызгивали ее сверху). — Я, как и вы, не спала три ночи, и вот только легла, как вы разбудили меня. А у меня ведь завтра тяжелый день — я, ребята, должна быть в Сенате…

Корявые руки. Щербатые лица. Пламя огней.

— Тока скажи, — просили ее, — кого еще рвать-то нам?

— Всех уже разорвали… спасибо, расходитесь.

Петербург притих. Редкие кареты объезжали на мостовых мертвецки пьяных, как корабли минуют опасные рифы. Утром все мосты, площади и перекрестки были взяты под прицел пушек, пикеты усилены, кабаки заперты. Но уже слышались иные, трезвые голоса:

— Что ж мы, братцы? За бочку с вином суку немецкую на себя вздыбачили? Опять же раскинь разумом: царенок Иоанн в тюрьме мается, а в Петрушке хоть малая капля русской крови была.

— Павлика! Павлика-то мы все забыли…

Нашлись и горячие головы — призывали:

— Пошли, все заново пересобачим! Изберем кого ни на есть другого, заодно уж и похмелимся… после вчерашнего-то!

В ту памятную ночь долго не могли уснуть дипломаты. Прусский посол фон дер Гольц объяснял происшедшее в России так:

— Вот что бывает, когда жена не слушается мужа.

Екатерина уже приказала русской армии отделиться от армии Фридриха, и это привело Гольца в отчаяние. Заодно с ним переживал британец Кейт, жалуясь на обострение процесса в печени:

— Интересно, кто вернет мне здоровье, утерянное в общении с русским императором? Полгода непрерывных возлияний, ради укрепления англо-русской торговли, требует серьезного лечения.

Датский посол Гакстгаузен возразил Гольцу:

— Разве император наказан женою? Его покарал сам всевышний за намерение похитить у Дании земли Шлезвига.

Французский посол Брейтель был в Варшаве — его заменял Беранже:

— Екатерина процарствует дня два-три, не больше. У нее ведь нет никаких прав для занятия русского престола.

— В самом деле, — добавил шведский посланник Горн, — положение ее чревато опасностями: она попросту лишняя.

— Как это лишняя? — удивился австрияк.

— Вене пора бы знать, — пояснили ему, — что в России уже два самодержца: один вывезен в Кексгольм, другой отвезен в Ропшу, готовясь занять камеры в Шлиссельбурге. О чем думает Екатерина? Нельзя же царствовать, имея сразу двух претендентов на корону!

— Трех, а не двух, — поправил собрание француз.

— Простите, кто же третий? — удивился швед.

— Вы забыли о сыне этой женщины — о Павле…

Больше всех огорчался Кейт: на днях он отправил в Лондон депешу о русских делах, имея неосторожность выделить в ней фразу: «Влияние Екатерины на дела в стране совершенно ничтожно».

Сидя на постели, Екатерина натягивала длинные чулки на стройные, мускулистые ноги. Орлов, дремотно наблюдая за нею, сказал, что хорошо бы завести на Руси чулочные фабрики.

— Без чулок вам, бабам, все равно не прожить.

— Вот и займись этим, друг, — Екатерина зевнула.

Она не выспалась, но пора приниматься за дела. У фаворита же дел не было, и, отворачиваясь к стене, Гришка буркнул:

— Допреж чулок надо бы часовое дело наладить. Чуть подалее от города отъедешь, и на одних петухов надежда…

Пусть Орлов спит — на здоровье. Екатерина вызвала барона Корфа, справилась о базарных ценах на хлеб и мясо.

— Куль ржаной муки идет за три рубля, а пуд пшеничной за един рубль. Бараны тоже по рублю, ваше императорское величество. Курица же, самая жирная, стоит пятнадцать копеек.