Вышла Доброгнева из темницы, где сидел Константин, расстроенная и раздосадованная. Все было плохо – впервые ей, да и то лишь благодаря хитроумному совету старого сотника, удалось прорваться в поруб к пленнику, а результат оказался нулевым. Да и с отцом Николаем тоже не все ладно получилось. Она буквально накануне и так и эдак пыталась отговорить его от обличений князя Глеба, ни секунду не веря, что горожане, узнав правду, непременно попытаются освободить безвинного страдальца.

Попытка была тщетной, и Доброгнева махнула рукой, предупредив священника, что она сейчас, по совету мудрых людей, перешла на службу к князю Рязани, и не дай бог он, даже если увидит ее близ терема, подаст вид, что знает девушку. Она тоже в свою очередь никогда не признает его перед посторонними людьми, и пусть каждый из них делает свое дело, а там лишь бы хоть одному повезло.

Теперь выяснилось, что неудача выпала на долю обоих, но если у отца Николая она оказалась сродни катастрофе, то ведьмачка не теряла надежды в свое следующее посещение все-таки исхитриться и как-то перемолвиться несколькими словами с князем-узником. Ей уже сегодня хотелось так много сказать ему или, на худой конец, просто ободрить ласковым словом, намекнуть, что знает она доподлинно от верных людей всю правду о случившемся, но...

К тому же и самый вид изможденного князя, исхудавшего донельзя всего за неделю пребывания в темнице, тоже радости не прибавил. Да если бы вид только, а то и сам взгляд когда-то добрых лучистых глаз, устремленных на нее, был мрачен и враждебен. Горькие слова незаслуженного упрека больно ожгли ей сердце:

– Лихо ты князей меняешь, Доброгнева. Иной глазом моргнуть не успел бы, а ты уж близ нового благодетеля суетишься, угождаешь во всем.

Слова оправдания уже готовы были слететь с девичьих уст, но узник тут же закашлялся и украдкой, воспользовавшись тем, что Парамон отвернулся, заговорщически прижал палец к губам, призывая хранить молчание. Этот жест и одновременное подмигивание придали Доброгневе силы, и, продолжая свою игру, она только ворчливо заметила:

– Чай, теперь гривенки мне другой платит, а у нас, как у гусляров, – от кого куны, тому и песнь играем. Ты уж не прогневайся, княже.

Константин в ответ на это лишь прикрыл на миг глаза с тяжелыми пожелтевшими веками в знак того, что все понял правильно, и больше они не проронили ни слова.

А уже на выходе из княжеского терема ее поджидал юный дружинник.

– Сколь вместе на лестнице ни стояли, а имечка-то я твоего и не проведал, красна девица, – и все с той же широкой располагающей улыбкой на симпатичном добром лице шепотом добавил: – Тебя в избе Глеб ждет. Поспешай, – и, видя искреннее недоумение, тут же пояснил: – Да не князь – сотник мой, – продолжив громко и напевно: – Экая ты недотрога. Дозволь хоть проводить тебя до калитки.

– Ишь какой прыткой, – подладилась ему в тон Доброгнева, и, перебрасываясь шуточками, они направились вдвоем к старенькой избушке, расположенной уже за городскими воротами на самой окраине посада.

Бабка-бобылка,[44]которая жила там, охотно приютила юную лекарку, не столько польстившись на куны, что та ей предложила за постой, сколько обрадовавшись живой душе, которая хоть и временно, но скрасит ее сиротливое одиночество. Впрочем, от кун она, по бедности своей, тоже не отказалась, пояснив виновато, что и не взяла бы, ежели бы не нужда великая.

По пути разговор в основном велся все больше шутливый, с подковырочками, легкими и безобидными от Евпатия и более колкими и острыми со стороны Доброгневы. Единственный раз, отчего-то вспомнив дюжего детину на княжеском дворе, она всерьез спросила:

– А ты и впрямь бы согласился катом стать?

Евпатий искоса взглянул на свою спутницу и, отбросив в сторону свое обычное ерничество, задумчиво протянул:

– Ну, ежели только для Парамона, да и то не ведаю, смог бы я в себе силы найти, чтобы шелепугу об эту падаль марать. Хотя, памятуя, сколько душ он загубил кнутовищем своим, мыслю, что смог бы. К тому же, – он усмехнулся и уже дурашливым тоном продолжил: – Как тут отказать, коль великий князь рязанский повелеть изволит.

– И как же вы Каину этому служите доселе? – задумчиво произнесла Доброгнева, не давая Евпатию вновь перейти на шуточки-прибауточки.

– Каином он лишь седмицу назад стал, – возразил Коловрат, вновь посерьезнев. – А так все они одним миром мазаны – князья-то наши. Мыслю я, что и Константин, в поруб посаженный, не больно-то лучше.

– Он братьев своих не убивал, – возразила Доброгнева.

– Только в этом и разница у них, – вздохнул сокрушенно Евпатий. – В остальном же ее и вовсе нет. И не спорь со мной, – оборвал он хотевшую что-то пояснить девушку. – Видел я их обоих год назад. Аккурат в эту пору дело было. И гульбища их окаянные тоже видел. Твой князь одну отличку супротив моего и имеет – лик пригожий, а души у них обоих черные.

– Ежели все так, то отчего ему дед Всевед пособил, от смерти спас, да еще знак тайный на шею надел?

– Вот тут тайна для меня глубокая, – развел руками Евпатий. – Помогать ему я, конечно, буду, только мыслю, не обманулся ли старый волхв. Или и впрямь князь твой так резко изменился за последнее лето? – протянул он задумчиво и недоверчиво хмыкнул: – Да ведь не младень же он несмышленый. В его лета так не бывает.

– Бывает, – упрямо буркнула Доброгнева, не зная, каким был Константин, но зато отлично зная, каков он ныне, и желая во что бы то ни стало защитить доброе имя названого братца.

Коловрат, очевидно, махнул рукой на упертую девку, дольше спорить не стал, но к веселому прежнему тону возвращаться не спешил. Доброгнева тоже помалкивала, и остаток пути до избушки бабки они проделали молча. Завидев в крохотном оконце, затянутом мутным бычьим пузырем, две приближающиеся к избушке фигуры, Стоян, уже добрых два часа сидевший в нетерпеливом ожидании Доброгневы у бабки и держащийся за поясницу – дескать, прострел замучил, облегченно вздохнул. Тут же щедрой рукой он извлек из кошеля пару восточных серебряных монет, нарядив бабку на торжище за всякой снедью и пояснив:

– Сытый лекарь завсегда лучше лечит, потому как добрый. А у тебя, поди-ка, и мыши все с голоду передохли.

Бысть такоже у христианнейшего Глеба слуга, всяко обласканный, но под речами льстивыми скрываша душу черную и гнусны деяния твориша в нощи темнай. А прозвищем бысть оный зловред – Коловрат.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.

Издание Российской академии наук. СПб., 1817.

И бысть о ту пору на Резани в воях Стоян-сотник, а тако ж Евпатий, прозвищем Коловрат. И вои оные, душою за Константина страждучи, измышляша разно, како ему леготу учинити.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.

Издание Российской академии наук. СПб., 1760.

Скорее всего, имя Евпатия Коловрата, столь знаменитое впоследствии, в описываемое нами время всплыло в летописях совершенно случайно, ибо не мог столь юный воин играть хоть мало-мальски значимую роль. Или же возможен другой вариант – это был его отец, так же крещенный Евпатием. Коловрат же – общеродовое прозвище. Тогда все сходится.