Чертите собственную карту. Сбейтесь с пути. Потом вернитесь. Закрыть глаза – значит закрыть дверь. Никогда не закрывайте ее, если можете оставить открытой.

* * *

Папа приходит в себя два дня спустя, во вторник. Ванесса пишет книгу, а поскольку мне заняться совершенно нечем, я собираюсь заглядывать ей через плечо и не мешать. Но она говорит:

– Ты чего? Иди в больницу, Уилла, даже если не хочется. Не прячься от мира, потому что боишься. Открой глаза. Черти карту.

Я не хочу идти, это верно. Больницы напоминают мне о Тео, а я не хочу думать о Тео, и вообще все, на что я сейчас гожусь, – плакать, думая об отце и о том, какой станет жизнь без него.

Райна уехала на работу, чтобы подготовить дело Олли к слушанию; мама и Нэнси укатили в круиз, предоставленный компанией «Скайлайн Харбор» (только для лесбиянок, сообщает мне мама, целуя меня в дверях), поэтому у папиной кровати сижу только я. Пытаясь убить время, гуглю, как зарегистрироваться в «Твиттере», и тут отец приходит в себя; должно быть, он целую минуту на меня смотрел, прежде чем вернуться в мир сознательного.

Он как следует прокашливается. Взвизгнув, я роняю телефон.

– Уильям, – говорит он еле-еле, – я так хочу пить. Что случилось?

Я мчусь к нему, сжимаю его руку, но она висит в моей, слабая, безвольная, почти мертвая.

– У тебя был инфаркт, папочка, – говорю я и чувствую, что мои щеки стали мокрыми; слезы бегут по подбородку. – Но все будет хорошо. Мы так боялись тебя потерять. Но все обошлось.

Он чуть заметно качает головой; кажется, любое движение дается ему с трудом. У него бледная, тусклая кожа; волосы поредели, губы – как наждачная бумага.

– Я так рада, что ты пришел в себя, – говорю я. Можно обижаться на него за что угодно – за испорченное детство, за мой характер – неумение ставить цели, абсолютную потерю своего «я». Но здесь, у одра, только чудом не смертного, я не могу на него злиться. Злость требует эмоций, а у меня сейчас совсем нет сил.

Вбегает доктор с командой медсестер, и так же быстро, как приходит в себя отец, меня выпроваживают из комнаты, словно я использованный, отслуживший свое предмет. Я знаю – не нужно принимать их действия так близко к сердцу, они просто выполняют свою работу… но вот бы папа попросил их оставить меня в палате. Гладя в крошечное окошечко в двери, я думаю: почему он их не попросил об этом?

Медсестры бегают туда-сюда с всевозможными трубками, врач говорит отцу слова, которых я не могу разобрать. Потом одна из медсестер выходит, и в мире, где больше нет ни пространства, ни времени, между мной и папой возникает незримая связь. Я вся обращаюсь в слух, я хочу услышать, что все будет хорошо. Что они проведут операцию, и папа будет как новенький. И чтобы папа ответил – разумеется, он будет как новенький, ведь он же не хочет покидать нас, покидать меня; у нас еще много неоконченных дел.

Но слова отца наносят мне самый сильный в жизни удар.

Он чуть слышно говорит:

– Вы же знаете, что я подписал отказ от реанимации, верно? Не нужна она мне. Я не боюсь смерти. В конце концов, все умирают.

Врач отвечает:

– Все умирают, сэр. Но сегодня не тот случай.

* * *

Мои глаза распухли и болят от слез; я закрылась в туалетной кабинке возле палаты отца и сижу там уже целый час; я знаю – если просижу еще дольше, медсестры заподозрят, что у меня какая-нибудь эбола, и вывезут отсюда на каталке. Я хочу написать сообщение Тео, хочу спросить – может ли он меня найти и забрать отсюда, как раньше забирал откуда бы то ни было. Но я не могу так поступить с Тео; и, хотя не могу так поступить и с Шоном, все же пишу сообщение ему. В богатстве и в бедности. В болезни и в здравии.

Сейчас – в болезни. И он должен быть рядом.

Отправляю сообщение, глубоко вздыхаю, на ватных ногах выхожу из кабинки, выползаю на свет божий.

Возле стенда с сувенирами, где продаются пафосные плюшевые мишки и увядшие цветочки, вижу ее. Внимательно приглядываюсь, она тоже.

Сильно изменилась. Похудела. Побледнела. Кажется более здоровой. Чистые волосы. Явно как следует выспалась. Да она почти хорошенькая!

– Ханна?

– Бог ты мой! Привет!

Моя бывшая начальница Ханна. Ханна-наркоманка.

– Уилла Чендлер-Голден! Ни фига себе!

– Отлично выглядите, – говорю я. – Я слышала…

– Да ладно, не стесняйся. Ты слышала про мою реабилитацию.

– Да, – признаю я, потому что неловкости все равно не избежать. – Я слышала про вашу реабилитацию.

– А я слышала, что твой муж ушел, брат под арестом, а отец чуть не умер. – Она ненадолго замолкает. – Читала в «Пост».

– Ну хоть что-то оправдывает наше безработное состояние.

Она смеется, я тоже пытаюсь изобразить что-то отдаленно напоминающее смех. Интересно, она купила себе новый плакат с надписью «Свобода или смерть»? Вспоминаю тот день, когда она уволила меня без лишних церемоний, когда все в моей жизни пошло не по плану.

– Я тут пока прохожу всякие тесты, принимаю лекарства. – Она переводит дыхание. – Собираюсь по кусочкам.

– Это хорошо, – говорю я.

– Как будто у меня был выбор, – отвечает она. – А ты чем занята?

Я пожимаю плечами:

– Работаю над книгой. Довольно весело.

– Круто, – отвечает она. – Что за книга?

– Знаете шоу «Рискни»? Мы с подругой пишем для него книгу. Немножко похожа на книгу отца, мне кажется. Не знаю.

– Обожаю это шоу! – вопит она. – Просто пипец!

– Да, – говорю я, думая, почему раньше не замечала за ней такой любви. – Хорошее.

– Ох, Уилла Голден-Чендлер… вот что с тобой не так. Все-то у тебя хорошее, ничего-то ты не знаешь – хотя надо, мать твою, знать, что оно, мать твою, классное! Рискни и знаешь что сделай? Признай – твоя жизнь прекрасна!!!

– Это благодаря мужу, отцу и брату, – замечаю я; врубившись в шутку, она хохочет так, что ее лицо становится красным как помидор и визжит:

– Ой, не могу, сейчас описаюсь!

На прощание мы обнимаемся – будто она никогда не высыпала мне на голову обрывки плаката «Свобода или смерть».

– Ну, не пропадай. Пиши мне. Может, потом сама пойдешь на шоу – круто будет?

– Ой, – отмахиваюсь я, уже идя по коридору, – это вряд ли. Книга немного не об этом. Да даже если бы об этом, такое – не для меня.

Ханна качает головой и хихикает.

– Понятно, – говорит она наконец. – Кто-то смотрит, кто-то делает. Ну, по крайней мере, тебя медведь не сожрет.

* * *

Шон встречает меня у входа в Центральный парк. Ждет, когда я к нему подойду, хотя ему дойти из деловой части города было бы куда проще, чем мне от больницы. Он ест мороженое-сэндвич, и, глядя, как красный свет светофора сменяется зеленым, я думаю: интересно, а мне купил? Когда мы только начали встречаться и ходили в Hop Lee за бесплатными роллами, он всегда об этом заботился.