Он смотрит на меня; я машу рукой и неловко шагаю к нему, как бы доказывая, что постоянно нахожусь в движении, а не стою тут и не пялюсь на него.

– Привет, – он клюет меня в щеку. – Случайно оказался поблизости, вот как раз за углом.

– Разве ты работаешь не в другой части города?

Он согласно кивает головой.

– В другой. Но тут у меня были дела.

Я хочу спросить – какие дела? Дела с Эрикой Стоппард?

В списке Шиллы не могло быть «дел», не оговоренных заранее. Любое «дело» добавлялось в список, мобильное приложение, черт бы его побрал.

Вместо этого я говорю:

– Спасибо, что пришел. Я знаю, мы нарушаем правила и все такое. Но… одна я вряд ли справлюсь.

– Твоему отцу хуже?

– Нет. Ему… лучше.

Он морщит лоб и, судя по всему, недоумевает – зачем же он мне теперь, когда все хорошо. Наконец он выдает:

– Ну, это отличные новости, верно?

Я отвечаю:

– На первый взгляд да, но на самом деле нет.

Телефон Шона дважды пищит, и какое-то время он старается не обращать на него внимания, пристально смотрит на меня, но в конце концов поддается слабости и, выставив палец одной руки в мою сторону, другой быстро набирает текст. Раньше, чем успеваю подумать, я накрываю здоровой рукой экран его смартфона и говорю:

– Пожалуйста, не надо. Дай мне десять минут.

Он смотрит на меня – грустный, донельзя утомленный.

– Уилла, за десять минут мы ничего не обсудим.

– Я понимаю, почему тебе стало скучно, – не унимаюсь я. – Я понимаю, при чем тут гольф, и «Виноград», и гель, и кожаная куртка. – Он растерян, поэтому я уточняю: – Дурацкая кожаная куртка от Варватоса, какие носят только мальчики-модели.

Он говорит:

– Тебе не нравится моя куртка?

Я выпаливаю:

– Мне кажется, мы потеряли связь.

– В том-то и дело, – он кивает. – Поэтому я предложил расстаться. Начать все сначала.

– Мой отец чуть не умер, Шон! – Я поднимаюсь, уже злая оттого, что не могу теперь положиться на него как раньше, потому что у него хватает наглости так себя вести, когда и без него миллион проблем.

– Уилла… – начинает он, но тут же умолкает, потому что ему больше нечего сказать. Он зажмуривается, словно у него мигрень.

Я вновь сажусь рядом с ним. Говорю:

– Открой глаза, Шон. Посмотри на меня.

Он не смотрит. Я повторяю.

– Открой же глаза, Шон! Посмотри на меня!

На этот раз он подчиняется, и я вижу – его взгляд потерян, совсем как мой.

Ни у кого из нас нет карты.

Пытаюсь заглушить свои страдания таблеткой успокоительного; звонит швейцар. Дом Райны и Джереми – один из тех громоздких, навороченных, призванных вызывать зависть домов, которые вы можете увидеть в журнале «Архитектурал дайджест»; он достался им благодаря весьма мудрому вкладу Джереми в компанию, разработавшую GPS для айфонов. (На данный момент Джереми – режиссер-постановщик документальных фильмов; никогда не могла понять, что под этим подразумевается. Райну спрашивать бесполезно.) Двумя этажами выше живет Вера Вонг; по слухам, здесь же обитает любовница Трампа.

Я лежу на тахте в гостиной, хотя эта комната – только для понтов и ни в коем случае не для детей – ни при каких обстоятельствах! Райна так и говорит им – не играть в гостиной ни при каких обстоятельствах, ясно?

Входит Никки, на ходу читая очередной номер «Еврейской жизни», и говорит:

– Швейцар звонил. Там вас ждет какой-то тип.

Я резко сажусь, стены качаются туда-сюда, прежде чем наконец принять устойчивое положение; прекрасный, волшебный эффект отупляющей пилюли.

– Это Шон?

– Дядя Шон? – спрашивает он.

– А ты знаешь какого-то другого Шона? – в свою очередь спрашиваю я.

– Вообще-то знаю. Парень из класса, папаша у него – гендиректор клуба «Янки», поэтому он вечно продает нам всякую крутую хрень с автографами. Я все хотел разжиться мячом Джитера, но…

– По всей видимости, это не тот Шон, – перебиваю я.

– Само собой. Но вы же спросили! И кстати, вы можете отвезти меня в Иерусалим?

– В Израиль?

– Что-то мы с вами сегодня не гармонируем, – и он уходит. Я кричу ему вслед:

– Эй, так не подобает себя вести достойному еврею!

Он не отвечает; я слышу, как в конце коридора захлопнулась дверь. Надо, надо написать Аманде, потому что я плохо заменяю мать… но тут я слышу дверной звонок и забываю обо всем.

Тео протягивает мне гардении.

– Ты помнишь… – говорю я.

– Почему же я должен забыть? – отвечает он.

Когда мы с Тео только познакомились, я зарабатывала двадцать две тысячи долларов, будучи паршивым заместителем паршивого администратора. В Нью-Йорке на эти деньги можно снять комнату размером с ванную, а на сдачу питаться пиццей. Родители помогали мне, но не слишком. Папа, само собой, считал, что я сама найду выход, сама справлюсь, и в целом я справлялась.

В первый год нашего романа я не так-то много могла себе позволить. Единственной моей слабостью были гардении. Каждый месяц я покупала букет, даже когда следовало бы сэкономить. Но они были так роскошны, а запах напоминал мне о маме. После того как они увядали, они еще дня три стояли в вазе – я была не в силах выбросить такую красоту в мусорный бак, так что Тео делал это за меня.

Я забираю у него гардении, кладу на журнальный столик.

– Райна пригласила меня на салют, – говорит он, словно объясняясь, почему оказался здесь. Потом, указывая на цветы: – Их надо поставить в воду.

– Я знаю, – отвечаю я и снова сажусь на диван. Он не знает, куда деть руки, наконец прячет их в карманы и тоже садится. Входит Олли, босой, в майке из конопляной ткани и шортах.

– Ух ты, Тео! Класс! Привет!

Они бьются кулаками – эдакое мужское приветствие, – а потом сжимают друг друга в объятиях. Олли смотрит на меня, затем на Тео, затем снова на меня.

– Ну, я тут просто мимо проходил. Шел на кухню за смузи.

– Рад тебя видеть, Олли. Обращайся… если чем могу помочь.

– Все нормально, дружище. Все нормально. Но если повяжешь ленточку, мне будет приятно. Я тебе сейчас принесу из комнаты.

Тео сужает глаза, провожая взглядом Олли, потом качает головой и чуть слышно смеется.

– Некоторые люди не меняются. Помнишь, когда он приехал из Уэстлейской церкви? Про что он тогда рассказывал?

Я пытаюсь вспомнить, но то ли это было слишком давно, то ли из-за принятых таблеток мое сознание расплывается. Но наконец мозг включается: