Покидать Россию «на щите» Парису не хотелось, и он попытался действовать сразу в двух направлениях. Во-первых, рассчитывая все-таки разжалобить сердце императора если не прозой (упомянутым выше прошением на высочайшее имя, которое дошло до Бенкендорфа уже после высылки Париса, императору передано не было и никакого влияния на судьбу француза не оказало), то стихами, он на борту «Любезной победы» сочинил стихотворение о своих разрушенных надеждах на государеву милость. В стихотворении этом четыре строфы, и каждая кончается чуть измененным рефреном, посвященным непосредственно императору:

Но стихов, разумеется, было недостаточно, и Парис решил действовать другим, не слишком благовидным способом. Страстно желая угадать, в чем же все-таки причина гонений на него, он, вместо того чтобы «на себя оборотиться», винил во всем чью-то клевету и решил отомстить предполагаемым обидчикам. Матери он писал из Мемеля уже после высылки из России, что в Москве был обласкан тем семейством, в котором жил, и поэтому у него появились завистники и враги, хотя сам он вел себя чрезвычайно скромно – даже, возможно, слишком скромно, потому что в России необходимо говорить о себе: «Я гений, я талант, все остальные – ослы, и только я истинное чудо». Я до сих пор не знаю наверное, продолжает он в письме к матери, кто причина моих несчастий, а тех лиц, на которых падают мои подозрения, называть пока не стану, потому что объяснения увели бы меня слишком далеко: «они были бы уместны только в книге, которую я, возможно, напишу». Книги о своих предполагаемых гонителях Парис не написал, зато высказал свои подозрения в более мобильном жанре – в форме доноса; по-видимому, он решил, что заслужит прощение властей, если обличит своих неблагонадежных собеседников.

9 декабря 1829 года Бенкендорфу пришел датированный 30 ноября 1829 года доклад от штабс-капитана корпуса жандармов барона Э. Р. Унгерна-Штернберга, который, «находясь по нынешнему рекрутскому набору в Ревеле», встретился там с «французом, по имени Антоний Луи Парис», расспросил его «насчет связей его в Москве и тамошних его приключений», и тут Парис не только передал ему копию своего прошения на имя императора, но и пустился в обличения своих московских знакомцев, как русских, так и французских: «какого-то служащего в гражданской службе князя Масальского», «человека неспокойного и пронырливого», обвинил в «неблагонамеренных суждениях» относительно Русско-турецкой войны (завершившейся подписанием 2/14 сентября 1829 года Адрианопольского мирного договора), а французского эмигранта Дизарна – в «осуждении обрядов православной греко-российской церкви» и в проповедовании «самых нелепых понятий о российской нации». Жандармский штабс-капитан «на всякий случай» проинформировал обо всем этом шефа жандармов.

В своем «извете» Парис довольно метко затронул болевые точки, которые очень беспокоили российские власти во время войны с Турцией; «праздным, а иногда и злостным толкованиям» военных событий и отсутствию в народе энтузиазма по поводу войны уделено особое внимание в «Кратком обзоре общественного мнения в 1828 году», который представило императору III Отделение; причем в обзоре подчеркивается, что «главные очаги либерализма находятся в Москве». Поэтому неудивительно, что император сделал на записке Унгерна помету: «Написать А. А. Волкову и обратить его внимание на сии обстоятельства». Вследствие этого Бенкендорф 13 декабря 1829 года шлет начальнику 2-го жандармского округа письмо, в котором пересказывает со слов Унгерна донос Париса и повторяет указание императора. Впрочем, на судьбу самого Париса «сии обстоятельства» повлиять уже не могли. В тот же день, 13 декабря, Бенкендорф подписал и другое письмо, адресованное лифляндскому, эстляндскому и курляндскому генерал-губернатору маркизу Ф. О. Паулуччи; тот еще 9 декабря осведомлялся, следует ли отправлять Париса за границу или же нужно дожидаться окончания расследования по его доносу. Бенкендорф согласился с предположением Паулуччи, что «извет Париса без всякой основы и вымышлен, дабы получить повод оставаться долее в Ревеле», и заверил, что «не считает нужным останавливаться в отправлении Париса за границу». Это и было незамедлительно исполнено: 12 февраля 1830 года барон М. И. Пален, преемник Паулуччи, из Риги уведомил Бенкендорфа, что Парис «по прибытии в Ригу 27 декабря» был снабжен «лифляндским гражданским губернатором надлежащим пашпортом и выехал за границу чрез Поланген[17] 3-го числа минувшего генваря». 8 января 1830 года Парис уже «начал оживать» за пределами России, в Мемеле[18], и описывал свои российские злоключения в письме к матери.

Париса выслали, однако обсуждение его персоны в III Отделении еще продолжалось: 17 января 1830 года Нессельроде по высочайшему повелению вторично препроводил к Бенкендорфу сентябрьское прошение Париса «для вторичного доклада Его Величеству», однако никакой «реабилитации», разумеется, не последовало, тем более что и донос Париса на московских собеседников был, как и предполагалось с самого начала, признан неосновательным, о чем начальник 2-го жандармского округа Волков 4 февраля 1830 года информировал шефа жандармов, основываясь на «разведаниях», которые проделал сам или получил от преданных ему людей.

Таким образом, неблагонадежность французского учителя была подтверждена еще раз, и уже окончательно. Россия отвергла Париса, и Парис, кажется, отплатил ей той же монетой; в письме к родным, написанном на борту «Любезной победы» еще до того, как она потерпела кораблекрушение, он сообщает, что в ожидании визита таможенников думал,

Однако история Луи Париса и его отношений с Российской империей на этом не заканчивается.

О дальнейшей судьбе большинства французских учителей, сходным образом высланных из России за неблагонадежность, исследователи никакими сведениями не располагают; Луи Парис, однако, в этом смысле составляет счастливое исключение. Выше мы ограничивались по преимуществу той информацией о нем, которая содержится в бумагах III Отделения. Между тем это отнюдь не единственный источник сведений о Луи Парисе, который, как и его брат Полен, стал впоследствии именитым историком и архивистом. Судьба Полена Париса (1800–1881) была связана с парижской Королевской (ныне Национальной) библиотекой: в 1828 году он получил там место библиотекаря в отделе рукописей, а в 1839 году стал заместителем хранителя этого отдела. Двумя годами раньше он был принят в Академию надписей, а в 1853 году занял созданную специально для него в Коллеж де Франс кафедру языка и литературы Средних веков, которая затем перешла к его сыну Гастону Парису (1839–1903), «возлюбленному племяннику» Луи Париса, прославленному филологу-медиевисту.