— Лен, ты теперь в обойме и почешешь вперед. Пора перебираться на телевидение. С таким заделом, как у тебя, ты карьеру ведущего репортера за полгода сделаешь, и помогать не придется, подтолкну только немного для старта, — поделился он дальнейшими планами на ее счет.

— Я подумаю.

— Ты не будешь думать, — жестко отрезал Маркин. — Ты будешь делать так, как я скажу!

Лена промолчала. Он мало теперь что про нее понимал, а объяснять она не хотела.

Та Леночка Невельская, что любила его до визгу щенячьего, училась, шла за ним, ломилась в профессионализм, принимая любое его слово, решение, как «Отче наш», — та Леночка умерла.

Осталась там, на темной, холодной высокогорной дороге, где взял ее за горло пятерней, одетой в обрезанную перчатку, боевик, вонявший бараниной, луком, оружейной смазкой, табачным дымом, оторвал от земли, поднес к своему заросшему бородой до глазниц лицу и безразличным тоном объяснил:

— Тебя уже нет. Ты не просто «никто». Тебя уже нет. И я не о смерти.

Он не о смерти. Он о другом.

Лене уже не было страшно. Испугались они до ужаса, до ступора, когда поняли, что влряпались по полной! И потом, когда чудом вышедшие на них спецназовцы начали стрелять, а они лежали втроем на мокрой дороге, ожидая попадания пули, в длящейся и длящейся перестрелке с двух обочин. Тогда было страшно, животно, ужасно страшно, потому что в этом была надежда на жизнь!

Но когда ее держал за горло боевик — нет! Лена абсолютно четко знала, что он говорит правду, ее «уже нет», безысходно. И уже находилась в этом «нет»!

И никакая двухдневная забота и нежность, проявленная Маркиным первый раз за три года, и никакая Италия и трехдневный побег от реальности, и оберегание ее в социальных, пусть и не безопасных темах, но не до смертельного риска, и никакие планы ее продвижения уже ничего не могли изменить и не имели никакого значения.

Так сложилось, что Елена Невельская стала мудрее Максима Маркина на жизнь, теперь ясно понимая, что не любила по-настоящему, очаровывалась мужественностью, известностью, кумирила по-девчоночьи, преклонялась, желая достичь таких же вершин в глупом стремлении к известности и значимости.

Не любила и никогда не была с ним открытой, зажималась под гнетом пьедестала его авторитета. Не любила, не была любима, не испытывала счастья в постели.

Максим Маркин сам, в своем самолюбовании учителя, убил в ней девочку Лену, боготворившую его. Эту женщину, Елену Невельскую, которой она стала без его помощи, Маркину не потянуть.

Пороху не хватит!

Она сильнее, интереснее его как личность, как человек, как журналист, потому что многое сохранила в сердце, не затопленном холодным цинизмом.

Точка.

Лена сделала огромный материал на два выпуска газеты о беспризорниках, детских домах, интернатах, системе опеки и социальной защиты детей, разворошив улей пчелиный. Шороху на полстраны навела!

Но по опыту знала — до фонаря!

Пошумят месяцок, максимум два, пару-тройку и без того ненужных чиновников снимут, громко оповестив о «принятых мерах», отрапортуют и останутся при своих!

И все это ей осто-хре-не-ло!

Она перегорела, осознавая бесполезность своих рвений и укольную ненужность разоблачений. По большому счету, без серьезной поддержки государства в той области, про которую ты пишешь, все, что там про гражданскую позицию и долг журналиста, сплошное балабольство, по сути направленное лишь на личную известность и имидж смелого журналиста. Единицы настоящих журналистов, истинных, чье слово слышат и боятся. Она такой быть не хотела. Уже не хотела.

Пришла и положила Маркину на стол заявление об увольнении.

— Сбрендила? — очень живо поинтересовался он.

— Нет, в разуме, — утвердила Лена.

— Лен, я понимаю, ты устала, три года внадрыв. Так бывает. Дам отпуск внеочередной, уезжай, отключись.

— Не хочу.

— Ладно, вечером поговорим, — отмахнулся он.

— Нет. Все решила закончить — и работу, и тебя.

— О как! — чему-то порадовался он. — А как насчет телевидения? Я предварительные переговоры провел, тебя берут с лобзанием.

— Нет. Этого тоже не хочу.

— И куда намылилась?

— В никуда и ни к кому, — снимая невысказанный вопрос заранее, оповестила она.

— Ладно. Черт с тобой! Вали! — разозлился Маркин. — Я тебя, оказывается, переоценил. Жаль.

— Не ошибись сейчас в своей оценке, — устало посоветовала Лена, — тоже будет жаль.

Маркин не подписал ее заявления, и Лена так и болталась полгода, и не работающая, и не уволенная. Он ее отпустил, как выбросил, она ему стала неинтересна и без надобности.

А он ей стал безразличен и неинтересен. Пустой бамбук!

— Сильно переживала? — тихо спросил Денис.

Он слушал Ленин рассказ не перебивая, немного ревновал, защитить очень хотелось, ну, навалять этому Маркину, это святое желание.

— Жалела себя, — призналась Лена. — Передумывала заново прожитое, пережитое, стыдно было за свою глупость. И сбежала от мыслей в Архангельск к друзьям, а там заболела русским зодчеством, открыла его для себя, очаровалась и влюбилась, а потом уж и мебельным направлением. Плохое и болезненное часто оборачивается лучшим.

— Это точно, — весомо согласился Денис и позвал тихо, протянув ей руку через стол: — Иди ко мне.

— Жалеть будешь? — недоверчиво спросила Ленка.

— Обезболивать, — вспомнил ее вчерашние слова.

Сдержал слово, обезболив медленной, осторожной нежностью, заставив все позабыть и кричать на взлете…

Где-то в прихожей запел призывным будильником Ленин сотовый.

— Черт! — расстроилась Ленка, не предпринимая попыток пошевелиться. — Я его на пятнадцать минут шестого выставила, думала, закопаюсь в статье и про время забуду.

Они лежали поперек кровати, опустошенные пережитым, и никаких сил у обоих на данный момент не находилось в расслабленных телах.

— Надо ехать, — напомнил Денис, не шевелясь.

— Надо, — согласилась она.

Денис сел, подтянул Ленку к себе и усадил рядом на кровати.

— Зоя Львовна, — напомнил он.

— Да, — вздохнула она, — ну что, выбираемся с одра разврата?

— Разврат мы с тобой еще не осваивали, — не согласился с определением Арбенин.

— Ну тогда с ложа любви.

— Это мне больше нравится.

В машине Лена, положив голову на подголовник, прикрыв глаза, добирала телесных и моральных горячих волн.

— Лен, — промолчав продолжительное время, обратился к ней Денис, — ты про субботу не передумала?