Внезапно я очутился в кругу шумного хоровода, который следовал за пестро одетым флейтистом. Как пойманная лягушка, которую жестокие невинные дети накрыли кувшином, я напрасно прыгал взад и вперед, слева направо и справа налево, чтобы вырваться из орущего круга танцующих в такт флейты танцоров. В экстазе они кидали свои тела взад и вперед, и у многих из женщин, будь то молодая или древняя карга, при этом оголялась грудь. Грубые крики и жесты должны были завлечь меня, жадные когти хватали меня за нижнюю часть тела. Наконец, возле арки я вырвался из водоворота и обессилено прислонился к открытому своду ворот. Мой взгляд внимательно скользил по месту отвратительного народного праздника. Я снова потерял отца Клода Фролло…

Это был день Господа и день собрания девяти. Я уже отказался от своего намерения выйти на след дел архидьякона, когда я увидел его молящимся среди других каноников в хорах Нотр-Дама. Собственно, я хотел покинуть башню, чтобы развеяться на улицах Парижа. Но при взгляде на Фролло у меня снова пробудился азарт охотника Когда после молитвы он вышел из Собора, я превратился в тень, которая следовала за ним по улицам острова Сите по мосту Нотр-Дам до кладбища Невинно Убиенных Младенцев. Но здесь, похоже, я не знал, что мне делать дальше.

От громких вздохов и стонов я вздрогнул. Я прыгнул в сторону от арки ворот и недоверчиво уставился в полутьму большого колумбария. Здесь лежали сгнившие останки умерших, которых достали из могил, потому что новым трупам не хватало места — Париж выплевывал их в таком огромном количестве с таким верным постоянством, что вокруг кладбища нужно было устраивать все новые колумбарии. Из непроглядных сумерек раздался новый вздох, сопровождаемый тихим, резким криком. Неужели мертвые звали меня, живущего, чтобы завлечь меня в свой мрачный мир?

Я хотел уже хватать ноги в руки и бежать из этого ужасного места, как вдруг разобрал движение в тусклом свете. Медленно я подошел к зданию. Возможно это твоя судьба, Арман Сове — твое больное любопытство победило здоровый страх!

Невообразимая вонь обдала меня при входе в аркаду. Наполненные мусором и нечистотами улицы Парижа воняли чудовищно, поэтому люди наслаждались свежим воздухом под деревьями и в окрестностях кладбища. Но этот колумбарий пахнул еще ужаснее, чем пользующие самой плохой репутацией улицы, вонял, как испарения нечистот живых. Моя левая рука на ощупь нашла нос и зажала его, пока я осторожно проходил между гор костей дальше вглубь, в темноту, где увидел призрачное движение. Оттуда до меня доносились беспрестанные стоны и вздохи.

У меня захватило дух — если и не от запаха, то от картины, увиденной возле обратной стены колумбария. Если все до этого момента было кошмаром, то это должно было стать мигом ужасного пробуждения. Но я не очутился снова в кровати мокрым от пота. Я действительно стоял перед мертвыми, которые танцевали. Перед скелетами, которые трясли своими голыми костями. Совершенно голыми, чтобы быть точным. На некоторых висели еще клочья мяса, на других целая армия мух, жуков и червей сделала свое дело.

Лишь когда я увидел железный стенной крюк, на котором висели скелеты, до меня постепенно дошло. Могилы для новых трупов были нужны так быстро, что старые еще не совсем разложились, когда их снова вырыли из земли. Итак, их повесили, чтобы остатки мяса высохли или пали жертвой паразитов. Но зачем, клянусь Святым Иоанном Крестителем, они танцевали?

Здесь вовсе не было сквозняка, который мог бы пробудить к жизни мертвых. Но они снова застонали, завыли как раненые звери, закачались и застучали, как прежде. Мои глаза, привыкшие к полутемноте, рассмотрели странный конгломерат — массу человеческих конечностей среди скелетов. Они не истлели, кости были покрыты еще совсем живым мясом. Руки и ноги в большом количестве, сгорбленные спины, головы. Я различил три существа. Все трое кряхтели, стонали, потели и раскачивались.

На голой земле на спине лежал человек со спущенными штанами, прижавшись щекой к щеке уже немолодой женщины, чей мясистый голый зад выглядывал из-под задранной юбки и обхватывал чресла мужчины в сильном возбуждении. Грудь выскользнула у нее из корсажа. Время от времени мужчина прикладывал губы к большому темному соску и сосал его с жадным чмоканьем. Второй мужчина вошел в женщину сзади, пристроившись к ней, как находящийся в течке кобель, и причинял ей боль быстрыми, резкими толчками, словно получал свое удовлетворение от величины ее страданий (если она вообще их чувствовала). Я был не в состоянии различить, рождались ли нарастающие крики женщины от удовольствия или боли — возможно, от того и другого поровну.

Гниющий запах плесени, казалось, только возбуждал троих. Они так страстно погрузились в свое горячечное занятие, что не восприняли меня всерьез — или же я был им безразличен. Время от времени женщина и пристроившийся за ней мучитель стукались головами о висящие над ними скелеты и приводили их в движение, сопровождаемое громыхающей музыкой еще висящих на связках костей.

Отвращение подступило к горлу. Я выбежал прочь сломя голову и споткнулся о большую груду костей. Облако пыли поднялось, окутало меня, и на губах я ощутил вкус гниющей смерти. Перед собой я увидел полукруглый свет арки ворот — спасение от этой пытки. Нетвердой поступью я добрался до робких лучей прячущегося за тучами солнца.

Пестрое и шумное движение на кладбище перед лицом бесстыдной сцены в колумбарии мне показалось совсем в ином свете. В месте вечного покоя устраивать любовные игры и танцевать, нарушать заповедь святого воскресенья и все заповеди приличия — это было возмещением за жизнь, которую ведут горожане Парижа? Жизнь, защищенную каменными стенами — но ограниченную. Чем надежнее защищена жизнь, тем несвободнее она становится — пока не закончится в колумбарии, где, не считая неподобающего действа, ничто больше не может столкнуть кости. Там они вечно покоятся — в безопасности, но без всякого проявления жизни, в покое, воняющем до небес.

Мой взгляд скользнул по толпе бездельников, которые скопились на лужайках или возле будок торговцев сладостями, пивом и вином. Это было не то место, где я предполагал увидеть вечно угрюмого архидьякона. И действительно, я нигде не смог его обнаружить. Я свернул в мрачный проулок, проросший тисами и конским каштаном, и с облегчением вдохнул воздух, который в сравнении со смрадом в колумбарии показался мне просто райским. Если Клоду Фролло все же удалось намеренно, или нет, вновь избавиться от меня, я хотел, по крайней мере, насладиться днем. И сочная, пышно разросшаяся для Парижа трава напомнила мне о лесах Сабле.

В конце аллеи располагались вытянутые поля могил, на которых не царило большого столпотворения. Каменная эпитафия объяснила мне причину. Здесь лежали в братских могилах охраняемые крестами без украшений умершие во время Великой чумы в 1466 году. О черной смерти никто не вспоминал охотно. Возможно, некоторые даже побаивались, что давно сгнившие трупы все еще могли выделять ядовитые пары этой страшной напасти. По-видимому, поэтому их так и не раскопали, а их останки не перенесли в аркады: боялись миазмов мертвых сердец, хотя они давно уже разложились.

Я обнаружил одиноких посетителей чумных могил — и среди них оказался Клод Фролло!