– Это не похоже на то, что ты раньше говорила… – недовольно заметил Денис.

Ольга рассмеялась и крепко прижалась к Денису.

– Дурачок ты мой пьяненький…

IX

Дед Северьян поехал за Волгу за ивовым прутом для верш – решил по вечерам плести к осени верши.

Переехав Волгу, он пошел вдоль ручья, густо заросшего тальником. Нарезав прутьев, он, чтобы сократить путь до лодки, пошел напрямки через луг. На краю луга, на том, что примыкал к перелеску, лежали в тени чахлых осин колхозники из Татарской слободы. Они с утра косили луг и теперь отдыхали, намаявшись на работе, и ждали вечерней росы, чтобы снова начать косить. Пережидали жару.

Развалясь на траве, усталые, они лениво переговаривались и жевали хлеб. Покричали старику.

– Прутья, что ль, резал, Михалыч? – осведомился старик Кулимбаев, хотя видел, что дед Северьян нес свеженарезанные прутья, а не дрова.

– Да… – кратко ответил дед Северьян, бросая вязанку наземь и тяжело присаживаясь на нее.

– Трава нонче хорошая, братцы… – заметил он, поглядывая на луг.

– Что хорошая, то – хорошая… – согласился молодой рябоватый парень.

– Ты б в хоромах должон жить, у внука твово, а не прутья на горбу таскать… – злобно заметил маленький мужичонка в залатанной синей рубахе, мокрой от пота. – Это уж нам, горемышным, впору…

– Внук – внуком, а у меня – своя жись… – спокойно ответил старик.

– Правильно! – подхватил Кулимбаев.

Ответ деда Северьяна как-то всем понравился, и недружелюбно настроенные вначале колхозники помягчели. Кто-то предложил старику хлеба с солью. Дед Северьян поблагодарил и взял хлеб. И это понравилось колхозникам.

– Ну, вчера ночью и чудили же ваши арихтоскраты… – сообщил рябой парень. – Костры позажигали на том берегу и всю-то ноченьку никому спать не давали – галдели, орали, перепились надоть…

– Н-да… – неопределенно крякнул дед Северьян.

– Васька Масленников рассказывал, – повернулся парень к колхозникам. – Он о ту пору на лодке ехал, из городу. Вижу, говорит, буйство идет невописуемое. Подъезжаю ближе, узнаю – москвичи из Отважного. Кто – поет, кто – граммофон крутит, кто чёрт-те знает что вытворяет… А одна бабынька зашла, говорит, прямо в платье по грудь в воду, стоит, как истукан, и на звезды смотрит. «Хочу, – кричит, – испытать, что утопший человек чувствует». А я, говорит Васька, и отвечаю ей: «Вы, мадамочка, так ничего не узнаете. Вы повесьте себе камушек на шею и то гда топитесь…»

Колхозники дружно, раскатисто рассмеялись. Дед молчал.

– От такой развеселой жизни один раз и потопнуть можно… – заметил кто-то.

– Ах, мать его в Сталина! – вдруг смачно выругался все время молчавший до этого угрюмый и неповоротливый колхозник Каюм. – С нас шкуру дерет да на других напяливает…

Он вскочил и подошел к кустам, и встал там по малому делу.

– Я, братцы, так думаю, – говорил он через плечо. – Не стоило и революции затевать. Ничего, что помещики были, а народу лучше жилось. А теперь – и помещики есть, и нам хуже… А коли кто хочет за таки мои слова доносить на меня, куда следует, то пущай сейчас и идет… Это не я говорю, а душа моя… У меня четверо ребят, и не знаю – переживем ли эту зиму аль нет… Всего скорей – с голоду сдохнем…

Наступило молчание.

Дед Северьян встал, поднял вязанку и взвалил ее на спину.

– Пошел, что ль, Михалыч? – спросил Кулимбеев.

– Пора, старче, пора… А вам всем – бог в помочь.

– Ну, спасибо…

И пошел. За спиной – услышал:

– Ох, и крепок старик. Небось, сто годов, а все еще – ишь – как дуб…

– А Мустафу он, братцы, все-таки понапрасну зарубил, – сказал кто-то. – Мустафа, он – ничего, не вредный дядя был…

Дед Северьян, низко склонив лысую голову, тихо побрел к берегу.

X

От Аркадия Ивановича пришло наконец письмо. Ольга никогда не подозревала, что у этого человека столько силы. Несмотря на общий подавленный тон письма, оно было вполне корректно и спокойно. Лишь в самом конце что-то в Аркадии Ивановиче прорвалось, и в беспорядочно набросанных строках нельзя было уловить смысла: это был панегирик любви, состоявший из каких-то отрывочных, страстных фраз.

В постскриптуме, написанном снова в относительно спокойном тоне, он писал, что она может быть уверена, что он не посягнет на ее спокойствие, хотя иногда и теряет голову от горя. Просил одной лишь милости: если ее семейная жизнь не удастся и если ей когда-нибудь будет очень тяжело – сообщить ему. «Не подумайте, – писал он, – что я не желаю вам счастья, нет, это неверно, я желаю вам его, но я только хочу где-то иметь хоть маленький, еле теплящийся огонек, чтобы еще стоило жить, чтобы было за что цепляться…»

Ольгу это письмо очень расстроило. Она дала его прочесть Денису.

– Что ему ответить? – спросила она. – Я не знаю… Мне его, Денис, очень жалко, по совести говоря…

Денис молча курил.

– Вот что, Ольга… – сказал он. – Я думаю, что тебе надо исполнить его просьбу. Я не вижу тут ничего плохого.

– Я очень рада, что ты так думаешь, – сказала Ольга и хитро улыбнулась. – Только ведь мне никогда не придется никому писать, что я несчастлива? Верно, Денис?

Свадьбу назначили скоропалительную – на начало августа.

Приехали наконец Елена Михайловна с Танечкой. Елена Михайловна приехала очень сердитой. Она не знала Бушуева, но знала и любила Аркадия Ивановича, и лучшего мужа для Ольги Николаевны не желала. Она принадлежала к разряду тех замечательных и редких людей, которые умеют радоваться чужим радостям и печалиться чужими печалями. Трагедия Аркадия Ивановича представлялась ей непереносимой. Кроме того, Елена Михайловна презирала деньги, считала их началом всех бед, Аркадий же Иванович был беднее Дениса, и это ей нравилось. Но выбор Ольгою был сделан, и Елене Михайловне оставалось только покориться. Впрочем, в Денисе Елена Михайловна не нашла ничего «страшного», но и ничего «особенного». Этого было вполне достаточно для счастливой Ольги.

Хуже дело обстояло с Танечкой. Девочка сразу угадала в Денисе человека, очень близкого матери, и мгновенно загорелась болезненной детской ревностью. Посовещавшись, Денис с Ольгой решили предоставить дело времени.

Грозным и тяжелым вопросом вставал перед Ольгой вопрос о брате. От Елены Михайловны она скрыла все, что знала о Дмитрии. Но от Дениса – она чувствовала, что не может, не имеет права скрывать эту тайну, да и не хотела больше скрывать что-либо от него.

И однажды, когда они с Денисом катались на шлюпке, Ольга, путаясь и сбиваясь, перескакивая с одного на другое, рассказала о брате.

Вышло что-то совершенно неожиданное для Ольги. Денис сильно и радостно хлопнул ладонью по колену и громко вскрикнул: