— Пойдемте в ПВО, там мои товарищи собрались, — предложил я, желая скорее освободить ребят из плена.

— Пойдемте, — охотно и ласково согласилась тележенщина.

— Но я должен сменить обувь на тапочки, — сообщил я и отправился к стендам с нашей обувью, их после ливня вынесли на улицу.

— Мы хотели бы снять вас, переодевающим обувь, и как вы входите, — сказала тележенщина.

И, повесив на меня микрофон, они начали меня снимать, заставив повторить сцену. Внутри барака их заинтересовала спалка, и они стали снимать мое спальное место, потом содержимое моей тумбочки. Невыносимо долго, так что я добрался до ПВО уже минут через сорок. Зэка сидели там, окна закрыты, и телевизор не работает. Было так душно, что у многих лбы были мокрые.

— А телевизор чего не включите? — спросил я наркомана Кириллова.

— Отрядник выключил. Сказал, не слышно будет, когда телевидение подходить станет.

— Заебали они нас с этим твоим телевидением, — сказал Вася Оглы.

На самом деле он тоже был ненадежным, но, отсидев столько лет, пользовался определенными льготами. На промку его не посылали.

— Осознаю, — сказал я. — Меня тоже заебали.

— Чего спрашивали? — поинтересовался Кириллов.

— Да ничего особенного пока. Постель снимали, шкаф. Сейчас вроде в клуб пойдем.

Телевизионная команда не заинтересовалась ни нашими рыбками в аквариумах, ни портретом зеленоволосой девочки. Они лениво сняли несколько кадров: я, сидящий впереди отряда, один в целом ряду, и безмолвный отряд сзади.

Позже нас вывели и строевым шагом повели в клуб, куда уже усадили другие отряды. В стерильном холодке клуба телевизионщики потоптались в проходе и наш лучший во всем ГУИНе оркестр снимать не стали. Что-то им не понравилось. Картинка, может, не получалась. Они все же взошли на сцену и сняли зал. Сверху. Им разрешил Хозяин. Но тоже недолго снимали.

Отряды подняли и повели по домам, то есть по корпусам, они же бараки.

— Что бы нам такое тут у вас снять, Эдуард Вениаминович? — щебетала женщина, стоя со мной у клуба. Хозяин чуть поодаль.

Он запретил снимать себя и не хотел попасть в кадр даже случайно, потому держался шагов на десять позади нас. Одновременно было понятно, что такое важное дело, как надзор за телевизионщиками, Хозяин не мог доверить даже самому своему бдительному подчиненному.

— Снимите обед в столовой, — предложил я. — Очень мощное зрелище. Сидят восемь сотен головорезов с бритыми башками и одновременно подымают ложки, жуют, двигают челюстями. Выглядит сильно. Особенно в музыкальном сопровождении группы «Рамштайн».

— Вам не запрещают слушать «Рамштайн»? — изумилась тележенщина.

— Да наша администрация понятия не имеет, что за группа «Рамштайн». Им всякая музыка только звуки.

Тележенщина пошла к Хозяину и договорилась о съемке в столовой. Вернулась к нам.

— Администрация разрешила съемку в столовой при условии, что мы не станем записывать разговоры за столом вас с вашими товарищами.

— Отдать вам микрофон? — спросил я и потянулся вынуть аккумулятор, который они положили мне в брючный карман. Микрофон же был пристегнут к краю куртки и, черный и мелкий, был практически незаметен на куртке.

— Пусть пока побудет у вас микрофон, — заметил звукооператор и занялся разматыванием какого-то провода, на меня не глядел.

Нас спешно вывели, построили и повели в столовую. «Шаг!» — кричал время от времени Антон. Спиной от нас бежали оператор и его помощник и снимали нас — то ноги, то головы. Ну и, конечно, солнце, как топленое масло, пот, розы, асфальт — все присутствовало. И звук топающих ног. «Шаг!» Очаровательная картинка унижения. И я в кепи и в очках среди всего этого — основной объект показа. Тюремные моды 2003 года, летний сезон. Костюмчик от ГУИНа, хлопок, крашенный в черное, кепи — подарок Сурка, саржа черная, туфли на резинках, без шнурков, армейские, очки Rodenstock, германские.

В столовой было ужасающе душно и влажно. При наличии второго яруса окон вверху под крышей их почему-то никогда не открывают у нас. Может быть, боятся насекомых. Не открывают и окна первого яруса. Так что вентиляция совершается лишь за счет дверей. И вот мы вверглись в это пекло, а с нами и телевизионщики. Справа от меня оказался Юрка, слева Витя Галецкий, наш спортсмен. Мишка оказался напротив нас. Юрка и Мишка были в клубе, им не дали даже времени сбегать за ложками, и вот они теперь сидели, не имея, чем есть суп, и потому ели хлеб. Обыкновенно, если они находились в клубе, я брал их ложки с собой, а они присоединялись к отряду, когда он проходил мимо клуба. Так же поступали и музыканты. Но сегодня и я не попал в отряд за ложкой. Но мне уже принесли столовскую ложку. А вот Мишке с Юркой нет.

Мы ели и матерились.

— Ну, бля, Эдуард, с твоим телевизором… Ну, бля.

— Вину искуплю. Попрошу загнать вдвое больше сигарет.

— Да Эдуард тут ни при чем, — защитил меня Галецкий. — Это наше начальство перепуганное выслуживается. Ничего не случилось бы, если бы вы сбегали за ложками.

— А чё, Эдуард, микрофон у тебя не забрали?

— Да он не работает.

— А откуда ты знаешь, что он не работает?

— Да и хуй с ним, если и работает.

— Ну, чудо-лагерёк, ой умру, а не лагерь!

Последняя фраза принадлежит Васе Оглы. Это он называет колонию №13 чудо-лагерьком.

Вдруг появился как из-под земли майор Алексеев. Протянул ко мне руку: «Сдайте микрофон».

Я сдал. Отстегнул сам микрофон и вынул из кармана аккумулятор. Была тишина.

— Он был включен, — сказал Галецкий. — А мы тут хуйни наговорили.

— Да ничего и не сказали. — Юрка, получив от меня мою ложку, выгребал по-быстрому суп, положив в него кашу.

Впоследствии я видел эту сцену по телевизору. Частично они воспроизвели нашу беседу. Но лишь частично, для иллюстрации. В основном там наши челюсти, хлеб, ложки, суп, каша, потные лбы. Поставить «Рамштайн» в качестве звукового сопровождения они поленились. А могли бы. Было бы мощно.

После обеда Хозяин приказал спешно очистить Via Dolorosa, и мы там ходили: я с ведущей, телеоператор пятился от нас. Мне опять навесили микрофон, и я, как гид, останавливал внимание тележенщины на розах нашей колонии, на свирепом солнце заволжских степей. Колония была пуста, только козлы щурились из своих будок на это невиданное в истории колонии нарушение всех норм и порядков.

Что я там сказал? Ну что может сказать военнопленный людям с воли? Он не должен говорить того, что разрушит его надежду на освобождение. Меня подвесили и без того на этом прокуроре Шипе: веди себя тихо, а то опротестуем решение суда. Но имеющие глаза да видят. Военнопленный ходит по лагерю, храня молчание о сути вещей и останавливаясь лишь на деталях быта. Лишь на деталях быта.