Он не видел ее гибели. Перед ним стояла другая картина: над улицей еще звенит его отчаянный крик. Джемме пятнадцать лет, ее волосы лужей расплавленной меди растеклись по пыльному треснутому асфальту. Туфли почему-то валяются в стороне, а рядом лежит опрокинутый навзничь искореженный велосипед, и спицы в его колесах еще мелькают, мелькают…

Уже год прошел со смерти Джеммы. Она похоронена на локерстоунском кладбище, там, где пахнет примулами и вереском, мокрой землей, морем, откуда видно ее любимые холмы и даже ферму. С подвеской из лунного камня и золота на бездыханной груди. Похоронена, но не оплакана – Карлайл не мог оплакать ее до конца, это было выше его сил. Как будто из жизни вынули сердцевину, то, что и составляло саму эту жизнь.

Энни не вынесла таких перемен. Вместе с Джеммой ушел в небытие и тот веселый и умный молодой человек, что покорил ее сердце. Того, кто остался вместо него, Энни не знала.

Он бросил университет, узнав, что Джемма обращалась перед гибелью к докторам и те не смогли ей помочь. Медицина оказалась бесполезна, когда речь зашла о самой дорогой ему жизни, – так зачем она тогда вообще нужна, эта чертова наука? Карлайл жил в Эксетере, в Локерстоуне ему становилось так больно, что он едва дышал. Но заставить себя не приезжать на родину он так и не сумел, ведь там была она.

Карлайл остался один. Он засыпал, помня ее глаза и улыбку широкого рта, а просыпался со всхлипом. Он помнил о ней все. Ее правое плечо, которое на полдюйма выше левого оттого, что она поджимала его, сидя за машинкой. Ее привычку держать булавки во рту и разговаривать, придерживая их в уголке обветренных губ. Подрагивание крыльев усыпанного веснушками носа, когда она старалась сдержать смех. Шорох ее подола и жасмин, которым до сих пор пахнет в шкафу с платьями.

Лил сильный дождь. Прошел год, а Карлайл так и не смирился. Он гнал по шоссе на пределе скорости, и от дождя не спасали крыша и ветровое стекло – его щеки были такие же мокрые. Дождем застилало глаза. Сколько раз он преодолел этот путь за год? Сто? Двести? И ни разу даже не заметил дороги. Там, в конце, дома – он верил – его ждала его Джемма, смеющаяся, с растрепанными волосами и этими своими резкими, точными движениями. Он всегда гнал как сумасшедший в этой яростной надежде. Но в доме Вейлмартов-Донованов жили другие люди, и ее смех в синей гостиной больше не звенел. Она ждала его под холмиком земли, так пьяно пахнущей черной земли, поросшей клевером.

Карлайл убрал руки с руля всего на мгновение, чтобы вытереть глаза. На мокром повороте этого было достаточно.

Он огляделся, мучительно пытаясь понять, где находится. Мощенная гладким булыжником аллея посреди осыпающегося сада, и вокруг оглушительная осень. Тихо ложатся на влажную землю последние листья, тихо оседает туман, покрывая все тончайшим слоем влаги.

Он не мог вспомнить, кто он, как его зовут и как он сюда попал. Но мог поклясться, что еще мгновение назад видел перед собой дорогу и ночь. И его лицо было мокрым от дождя. Он провел рукой по лицу – так и есть, влага. Наверное, это от тумана. Но при чем тут дорога? Ответа не было.

Концы аллеи терялись в тумане. Пахло холодным утром, поздними цветами и яблоками, прелой листвой, давно угасшим костром. Наверное, пахло именно так, впрочем, он не мог бы описать запахов, потому что запахи не имеют имен, да если бы и имели – он этих имен теперь не знал. Он не знал о мире ничего, меньше, чем только что родившийся младенец. Но внутри ворочалось Чувство. Оно было так велико, что грудной клетке не хватало пространства вместить его. Чувство это было сильнее, крепче, больше его самого, и начинало казаться, что это не Чувство растет внутри его, а он живет внутри этого чувства, как в сверкающем кристалле.

Чувство имело направленность. Вектор. Оно тянуло туда, вперед по аллее, затянутой кисеей тумана.

Он побежал. Как только он понял, что нужно сделать, он исполнил это без терзаний и сомнений. Надо бежать, что есть сил, на пределе возможностей, чтобы быстрее оказаться там, где… Там? Где?

Ботинки мелькали по булыжнику. Он ни разу не поскользнулся, не подвернул ногу на скользком камне. Мышцы не загудели от перенапряжения. Потому что камня не существовало, и ног тоже. Он был сам этим чувством, одной сгустившейся мыслью: туда, скорее.

И он достиг своей цели. Иллюзорное сердце радостно затрепетало в иллюзорной груди.

Он стоял перед величественным Домом. Это был его храм. В этом храме жило божество, какое именно – разве божества имеют имена? Разве имена – не придумка людей, не их глупое желание назвать все и вся вокруг себя?

Он шагнул на первую из шести мраморных ступеней. Она наполовину вросла в землю, и на нее со всех сторон наползала трава. Сделав этот единственный шаг, он остановился. Того человека, что несся сейчас по аллее, от этого, стоящего на первой ступени, отделяла бесконечность.

Потому что он вспомнил.

Он вспомнил все.

Перед ним промелькнула его первая жизнь, в стране оптимистов и злодеев, и эта жизнь через пелену времени показалась нереальной. Промелькнула и вторая, с недавним, очень печальным концом и утратой, которую он не смог пережить. И он понял, что это за чувство, выросшее больше его самого, такое щемящее, болезненное и прекрасное. Унять боль – значило подняться на крыльцо. Так просто.

Он взбежал по ступеням и распахнул дверь.

За дверью стояла она. Бесконечно любимая, неотделимая, вечная. На краю его памяти вспыхнул образ: она встречает его с работы, в маленьком миниатюрном тельце и с шаловливым лицом в обрамлении растрепанных черных волос. Или другой: она торопится к нему по изгибу холма, высокая, рослая, и нос весь в веснушках, а на щеках ямочки. Два этих образа наплыли один на другой, потому что он не мог решить, в каком обличье она лучше. Этот вопрос был обречен на провал: она прекрасна, и ее внешний облик не играет никакой роли, это не более чем привычка. Сейчас она стояла перед ним, счастливая, сотканная не из плоти, а из света. Он видел только глаза. Глаза ее души. Все ее лицо было неясно, зыбко, оно менялось, шло рябью, даже не пытаясь застыть в одном из двух знакомых ему вариантов. Он знал, что и она видит его так же.

Они слились. Он и она больше не были разделены и видели все вокруг таким, каково оно в действительности. В настоящей действительности. Из обрывков человеческой памяти мелькали их человеческие лица, их встречи, их мысли – одни на двоих.

Рядом вспыхнула и заискрилась знакомая вещица, оттуда, из далекого материального мира. Лунная капля, обвитая солнечным металлом. Их единство, воплощенное в предмете. Рядом соткалось из воздуха обручальное кольцо. Это были ее мысли, которые он видел так же отчетливо, как и свои. Этим она говорила ему:

– Видишь, мы вместе. И эти предметы – это тоже мы, мы знали, что вместе, еще тогда, когда были на земле и не знали вообще ничего, в каждой нашей жизни.

– Когда любишь, знаешь все. Все самое главное.

Дом ждал. Он был неясной дымкой вокруг двух душ. Он содержал в себе все многообразие форм и предметов. Как белый лист вмещает в себе миллион не нарисованных на нем образов, так и Дом по их желанию мог превратиться во что угодно. Но этого желания не было.