что я видел лично, и если судить по всем виденным мной фотографиям, Макалу не имеет себе равных по впечатляющему и суровому величию. Особо примечательным для нас стал вывод, что невероятные утесы, вздымающиеся над нами на дальней стороне ледника, если смотреть из нашего лагеря, – потрясающая, внушающая благоговейный трепет череда заснеженных скал – оказались склонами не отдельной горы, а гигантского бастиона или укрепления, защищающего Макалу. В широком верховье долины Кама две вершины Эвереста заключены между северо-восточным и юго-восточным гребнями, огибающими Южный пик. Под ними расположена котловина из обрушившегося сверху льда, окаймленная рядом морен. Она принимает в себя ряд ледяных притоков, спускающихся между контрфорсами, поддерживающими горные склоны в этом исполинском цирке[262]. Возможно, удивительное очарование и красота здесь кроются в сложностях, наполовину скрытых за маской кажущейся простоты, так что глаз не устает следить за линиями гигантских гребней, за рукавами, тянущимися из их могучих плеч, и за изломанным краем висячего ледника, покрывающего верхнюю половину восточного склона Эвереста. Наш взгляд, ощупывая точку за точкой, пытается определить взаимосвязь ледника с контрфорсами внизу, с местами их прилегания к скалам, которые он покрывает. Но для меня наивысшее великолепие и возвышенность горных пейзажей становятся еще ярче, если их оттеняет небольшой нежный штрих. Здесь он также присутствовал. Когда уже все сказано о Джомолунгме, Богине-матери мира, и о Чомо-Ури, Богине Бирюзовой горы, я мысленно возвращаюсь к долине – к самому ее ложу, к широким пастбищам, где стояли наши палатки, где пасли скот и взбивали масло. И к маленькому ручью, следуя вдоль которого мы поднялись к верховью долины, побродили по ее берегам с пышной травой, под высокой мореной, среди редких растений – камнеломок[263], горечавок[264] и примул[265], – которым там вдосталь хватает воды. И к мягкой знакомой синеве воздуха, которая очаровывает нас даже здесь. Хотя я преклоняюсь перед горами-богинями, невозможно забыть более кроткий дух у их подножья. И пускай он слегка застенчив, но на фоне переменчивых ветров и капризного настроения гор неизменен и всегда дружелюбен.

Вершина Макалу

Так что мы вряд ли сожалели бы об отклонении от намеченной линии подхода из-за входа в долину Кама. Но, поскольку мы собирались подняться по леднику к Северному седлу, теперь мы находились не на той стороне водораздела. От подножия северо-восточного гребня Эвереста на восток тянулся массивный отрог из цепи небольших гор. Они были справа от нас, когда мы смотрели на долину Кама. Ледник, который мы искали, должен находиться на дальней от них стороне. Но охота за этим ледником была не единственной нашей целью. Еще мы должны были изучить как восточную стену, так и северо-восточный гребень нашей великой горы и определить возможности штурма Эвереста с этой стороны. Наконец был составлен план, который устраивал нас во всех отношениях. Мы выбрали в качестве нашей цели хорошо заметную заснеженную вершину Карпо-Ри, расположенную на водоразделе, и, по-видимому, вторую к востоку от подножия северо-восточного гребня. Если мы сможем подняться на нее, то не только увидим долину к северу от нас и до самого Чанг-Ла, как мы надеялись, но и осмотрим всю восточную стену Эвереста с наиболее удобной для оценки крутизны ее склонов точки.

6 августа мы разобрали палатки Уимпера и разбили лагерь под мореной на высоте около 17 500 футов[266], где ручей неспешно течет по ровной поверхности, а затем круто ныряет в долину. В этом укромном месте мы бросили вызов обычной дневной метели. Когда наступила ночь, а снегопад еще не прекратился, мы были смутно встревожены, но отказывались верить в нечто худшее, чем мимолетный гнев небес. Прежде чем мы погасили светильники, погода прояснилась. Мы вышли на свежий воздух. Сиял молодой месяц. Взобравшись на небольшой каменный холм под тихий хруст зернистого свежевыпавшего снега под ногами, мы уже предчувствовали необычайность красоты момента и всего окружения. Не было нужды ждать лучших условий: небесный занавес был уже поднят. Гора Эверест вздымалась над нами, выступая из светящейся дымки, – неотвратимая, огромная, неизмеримая – уже вовсе не мимолетное видение неуловимой мечты. Ничто не могло быть более устойчивым и незыблемым, вечным, словно звезда Китса, «сияющая в величье одиноком»[267], – свидетель всех мировых ночей, повсюду распространяющий блеск своего великолепия.

Свойство всего самого возвышенного в горном пейзаже – быть уникально величественным или хотя бы казаться таковым, а часто судьба романтики подобного рода – очень скоро смешаться с обыденным. Нередко мы переживали чудесные моменты; всегда волнительно провести ночь под звездами. И это вполне можно устроить с долей комфорта. Даже лежа в палатке, достаточно лишь слегка повернуть голову, чтобы увидеть над собой как минимум половину звездного неба. И тогда мысли метеорами падают с небес, проскальзывая во входной проем палатки; дремота превращается в экстаз, пока наконец не прозвучит будильник; а после?.. Подлая рутина уничтожает все, весь этот восторг. К утру 7 августа обыденность перевесила. В нашем продрогшем лагере в 2 часа ночи царило нечто большее, чем простая инертность. Повар занемог. Кули пытались растянуть минуты благодатного отдыха после сигнального зова, ежась при мысли о встрече с холодным воздухом, и все откладывали ее, плотнее закутываясь в одеяла, – и снова храпели. Полуодетый сахиб, наконец неохотно вырвавшись из дружеских объятий пухового спального мешка, совершил марш-бросок по снегу к отдаленным палаткам, не давая другим снова заснуть. Что ж, такое начало рабочего дня хотя бы бодрит. Задача по извлечению наших промерзших вещей из мест, где они должны и не должны лежать, была выполнена с готовностью, если не с усердием. Ноги не скользили по скользким валунам, когда мы поднимались по морене, и, несмотря на потерянные в одном и выигранные в другом полчаса, к восходу солнца мы забрались уже довольно высоко. Еще до первых проблесков рассвета заснеженных дремлющих монстров вокруг оживило слабое голубое свечение, проявляя их форму и присутствие. По мере того как день отвоевывал пространство, и свет на Эвересте менялся: сначала он стал бледно-желтым, затем – ярко-серо-голубым, а потом вспыхнул золотом, когда солнце коснулось вершины. Вниз по склону поползла заметная тень, и скоро вся гора предстала обнаженной и великолепной в утреннем сиянии. Уже предчувствуя, что нас ожидает, мы остановились, чтобы насладиться зрелищем, и я смог без помех пронаблюдать, как различные хребты и вершины ловили солнечный свет. Примечательно, что Эверест не порозовел ни на миг, а Макалу окрасился в более красноватые оттенки, пока цвет неба в том направлении был