— А ты жил с Ольгой как ни в чем не бывало.

— Я ее и сам боялся. Когда Любу выпустили, я попросил Корбута, чтобы не говорил ей, где ты. Он сказал, что спрятал тебя в Липецком детском доме, а документы засекретил. Но Люба хотела видеть тебя, не слушала моих увещеваний, посылала запросы, а потом совершила новую глупость — передала какому-то немцу письмо для Клауса. Ольга постоянно следила за ней и снова донесла. Я до сих пор помню ее хохот, как у сытой упырихи — когда Люба себя убила...

— Как?

— Повесилась. Я тогда написал кое-кому, что Ольга сходит с ума. Ее проверяли, но она была хитра. Корбут сказал, что получил подтверждение материала, который у него был на Ольгу, но это уже было не нужно. Я узнал, что Ольга собирается в Липецк, — перехватил ее на вокзале. Там она и осталась, да. Наверное, до сих пор лежит там, где я ее схоронил. Жалею только об одном — что не сделал этого раньше. Моя дочь была бы сейчас жива.

— Где похоронили... твою дочь?

— Я упокоил ее в деревне, около моей матери.

— А та женщина, что родила ее?

— Оксана Вольская? А при чем тут она? Когда родилась Люба, Оксану освободили.

— И она так просто рассталась с ребенком?

— У нее никто не спрашивал. Правда, я тайком от Ольги дал ей денег, помог вернуть жилье и на работу устроил...

— А почему выбрали именно Вольскую?

— Корбут привел ее, сказал, что она согласна. Она была так напугана арестом и заключением, что согласилась сразу. Она оказалась хорошей девушкой, совсем молоденькой. Я тогда подумывал о том, что надо бы бросить Ольгу и жить с Оксаной. Но не получалось.

— Почему?

— Боялся, всю жизнь боялся Ольги. Вы не представляете, что она была за человек, а за много лет в системе КГБ, хоть мы и не занимали видных должностей, она многое могла провернуть, ни жалость, ни совесть, ни другие человеческие чувства ей были неведомы. Вся моя жизнь псу под хвост из-за этой ведьмы.

— Я полчаса буду рыдать над твоей горькой судьбой. Я скажу, чего именно ты боялся: что вылетишь со службы, а вместе с этим потеряешь власть, деньги, спецобслуживание — угадала? Ты боялся стоять в очередях за маслом, как все, ты боялся жизни, потому что привык, что Система делает тебя неприкосновенным и всемогущим. Ты даже единственную дочь не смог защитить, так цеплялся за пайковую икру. Или я что-то неправильно поняла?

Его лицо стало серым, и я только сейчас поняла, что он уже очень стар. Видимо, сегодняшние события отняли у него последние силы. При других обстоятельствах я бы, наверное, пожалела его: старый, несчастный, сломленный человек. Да, при других обстоятельствах.

— Ты имеешь право мне все это говорить. И ты, наверное, все правильно поняла. Как и я — в последние годы, только сам себе признаться боялся, что пустил под откос свою жизнь, Любину, да и твою тоже, если разобраться, всего лишь за повышенную пенсию и льготы.

— Вы плохо выглядите. Сердце? — Рыжий влез со своими врачебными заморочками. — Где таблетки?

— На кухне, в коробке...

Рыжий идет на кухню, а я остаюсь. Мне нечего сказать этому старику. Мне даже не жаль его. Он сам для себя выбрал путь. Так он видел мир, и мне интересно только, почему Корбут не сказал нам всей правды. Или же это милый дедушка вешает мне лапшу на уши? Не похоже... Проклятые психи, я запуталась в их вранье.

— Спасибо.

Он пьет лекарство, а мы с Рыжим чувствуем себя не в своей тарелке. Нас окружают призраки прошлого и ложь, а ситуация запуталась еще больше.

— Откуда у вас оружие?

— Детка, оно у нас было всегда. Из нашей службы не уходят на пенсию по-настоящему, понимаешь? И мы умеем им пользоваться, как видишь. — Климковский пытается улыбнуться, но это улыбка мертвеца. — Хорошо, что мы встретились. Знаешь, ведь ты очень похожа на Любу, только светлая и крупная, как Клаус, и глаза — его, а голос и черты лица... совсем как у моей дочки. А Люба была похожа на свою мать, Оксану. Такая же маленькая, темноволосая, глаза темные, большие, а голос точь-в-точь как у моей мамы. И у тебя такой же голос. Вот закрою глаза, словно Любу снова слышу. Там фотографии в конверте. Возьми.

Я открываю ящик стола.

— Нашла.

— Вот и хорошо,— старик с облегчением вздыхает. — Возьми их. Там еще есть коробочка.

— Да, вот.

— Открой.

Маленькая круглая коробка из-под леденцов, в ней что-то гремит. Я с усилием разъединяю половинки.

— Здесь...

— Венчальное кольцо моей матери и Любины украшения, я покупал ей, она любила все блестящее, как сорока. Они твои по праву. И я рад, что могу сам передать их тебе. Моя мать, Мария Николаевна, царствие ей небесное, была очень доброй и достойной женщиной, а Люба... Она была славной девочкой! Не все в нашей семье такие, как я. Носи или держи это у себя. Я не хотел, чтобы эти вещи попали в чужие руки. Там в конверте найдешь письмо — это Люба написала... тебе.

— Как это?

— Она передала мне его незадолго до смерти. И велела найти тебя и обязательно отдать.

— Почему же ты меня не нашел?

— Я всегда знал, где ты. Вот эти серьги с янтарем, что у тебя в ушах, — есть еще кольцо и подвеска на цепочке, так? Это Любины украшения, я купил ей на восемнадцатилетие. Тебе передали их перед выпускным балом, да?

— Да...

— Я всегда знал, где ты, но не приезжал и не писал. Думал, так будет лучше. Не мог я рассказать тебе... все это, а как иначе объяснил бы?

— Так это ты мне передал украшения?

Я надеялась, что их передал мне кто-то... кто-то родной. Так оно и оказалось. Но этот старик и понятие «родной» как-то не вяжутся.

— Да. Люба хотела бы этого. И они попали к тебе — Корбут все организовал. Я даже кольцо отдал подогнать под твой размер, у Любы пальчики были тоненькие совсем, как она сама.

Ну да. А я в папашу-немца, высокая, крупная и белесая.

— Дурак ты. Чего ты этой Ольги боялся? — спрашиваю я.

— Давно надо было убить ее... да, — бормочет он.

Дикие люди, ненормальные какие-то, все проблемы решают только так: убить — не убить. Совершенно неспособны к конструктивному диалогу. Психи.

— Там, в конверте, документы на эту квартиру и мое завещание в твою пользу. Все как следует, не сомневайся. Голос у тебя... совсем как у Любы, высокий и звонкий. Я скучаю по ней, все эти годы... скучал. Мне жаль, что все так получилось.

— Я сейчас вызову «Скорую». — Рыжий идет к телефону.

— Не надо. — Климковский поднимает руку. — Никого не надо. Мне уже пора. Хотел дождаться Элизу — и дождался, а теперь я готов уходить.

— Ты очень вовремя появился сегодня.

— Опоздал. Старый стал. — Его душит кашель. — Корбут бы просто так не позвал меня, и я пошел к нему, но опоздал, не спас его.