Он в бешенстве прыгнул и вытащил его:

— Несчастная идиотка!

Он обтер телефон салфеткой и бросился в ванную, чтобы высушить его феном. Фаустина смотрела на его суету с улыбкой, означавшей: «Если б ты знал, как ты смешон».

В конце концов он, затаив дыхание, попытался включить его, и — о чудо! — телефон заработал. Дани с облегчением сел на край ванны:

— Не вздумай повторить свой фокус!

— А что будет?

Он сокрушенно вздохнул:

— Чего ты добиваешься?

Фаустина опешила. Она была готова к боевым действиям, ждала раздражения и лицемерных увещеваний, но, когда ее без экивоков спросили, чего она хочет, вся ее воинственность иссякла.

Он миролюбиво ждал ответа, и она поняла, что должна подчиниться; поколебавшись, она пробормотала:

— Ты оттолкнул меня.

— В ту минуту мне нужно было ответить на звонок.

— Мне показалось, что это навсегда.

— Ты не поняла. Ты думаешь, я пришел сюда, чтобы тебя оттолкнуть? Чтобы сказать, что не желаю тебя видеть?

До Фаустины дошла абсурдность ее поведения; как с ней нередко случалось, она мгновенно сменила амплуа: бешеная фурия мигом превратилась во влюбленную женщину. Она бросилась ему в объятия и прошептала влажным голосом:

— Я дорожу тобой. Ты поразил меня, когда применил силу.

Он приосанился, довольный поворотом событий:

— Я сделал тебе больно?

— Нет.

— Вот видишь, значит, я себя контролировал.

Чтобы убедить ее в своей правоте, он взял ее на руки — а она не только позволила ему это сделать, но вдобавок старалась показаться ему как можно более тяжелой. Он отнес ее в гостиную, бережно положил на диван и обнял.

Фаустина забыла, что происходило несколько минут назад, забыла свою ярость и досаду и прильнула к нему. Они занялись любовью.

Два часа спустя они наслаждались дарами моря за маленьким складным столиком, который Фаустина втиснула на балкон.

На площади ярко-синяя ночь нежно омывала деревья, их баюкало пение птиц. Птицы болтали не так пронзительно: мягче, сдержанней и дремотней, чем днем.

Дани с наслаждением заглатывал устриц. Всякий раз, высасывая содержимое раковины, он пристально взглядывал на Фаустину.

— Ну у тебя и физиономия! — прыснула она со смеху.

— Устрицы — это сама женственность… эта их нежность, запах, соприкосновение. Мне кажется, что я тебя ем, да, тебя!

Он жадно высосал последнюю раковину.

Фаустина вздрогнула, будто это она проскользнула ему в рот.

Он подлил ей белого вина.

— Нельзя доверять сексу, Фаустина, это наркотик.

— О чем ты?

— Наркотик, то есть удовольствие, взлет и падение, а потом ломка и страдание, пока не получишь новую дозу. Если мы продолжим трахаться так же хорошо, мы уже не сможем без этого обойтись.

Она подумала: «Продолжим трахаться… А что он хочет предложить еще?» Он добавил:

— Если мы продолжим в таком же духе, мы начнем биться в истерике в дни воздержания.

Да, подумала Фаустина, это как раз ее диагноз. В те редкие дни, когда их профессиональная жизнь не позволяла им встретиться, ее одолевала неутолимая нервозность и она испытывала настоящую боль. Покачав головой, она предложила:

— Значит, единственный выход — трахаться плохо.

— Очевидно. Но для меня — с тобой — это невозможно.

— Для меня с тобой — тоже.

Они глубже вдохнули душистый вечерний воздух. Оба были не склонны к романтизму, и, дабы избежать сентиментальной болтовни, они заговорщицки переглянулись.

— А ты уже испытал такого рода зависимость? — осведомилась Фаустина.

Он улыбнулся:

— Мне тридцать восемь лет, Фаустина. Когда мы с тобой встретились, я не был невинным младенцем.

— Ну и что! Во всяком случае, ты не знал меня.

— Согласен. Хотя у меня и не было столь ярких открытий, как с тобой, во время моих прошлых опытов, более… как бы это сказать… обыкновенных, я уже познал этот наркотик.

Фаустина приняла объяснение. И тут же бросилась в новую атаку:

— Если единственный недостаток наркотика в том, что он порождает зависимость, то зачем от него отказываться?

Дани восхищенно рассмеялся:

— Согласен.

Они чокнулись.

— По мне, так в сексе не должно быть ограничений.

— Точно…

— И секс был изобретен как раз для того, чтобы преодолевать ограничения: стыдливость, благопристойность, приличие.

Он посмотрел на Фаустину долгим взглядом и произнес влажным голосом:

— Ты сказала гениальную вещь. — Он помедлил, будто готовясь к прыжку. — Это не только… слова?

— Прости? — раздраженно прошептала она.

— Мне нечасто встречались женщины, готовые пойти до конца этого рассуждения. Знаешь ли, мы, мужчины, мечтаем о женщине, которая понимала бы сексуальность по-нашему — вечный праздник, чистая радость оргазма, разделенная с другими, сильная и бесхитростная.

— Кажется, ты читаешь мои мысли.

— Это правда?

— Это правда!

Мулат заморгал, его чувственные губы задрожали.

— Фаустина, я не решаюсь понять тебя буквально.

— Решись.

— Ты пошла бы со мной на сексуальные безумства?

— Спорим, что да!

Фаустина ликовала: никогда прежде она не видела Дани таким увлеченным, возбужденным, полностью развернутым к ней. В эту минуту она чувствовала, что становится для него незаменимой и сможет сделать ему то, чего не сумела ни одна из его прошлых пассий.

— Ну так что? — подтолкнула она его.

— Мне хотелось бы показать другим, как ты прекрасна, добра, великолепна. Догадываешься, о чем я? О том, чтобы у меня стояло от гордости за тебя. Пусть знают, что ты несравненна.

Она судорожно сглотнула, прельщенная такой ролью:

— Это мне подходит!

— Гениально… Ты бывала в «Тысяче свечей»?

— В «Тысяче свечей»?

— Это лучший в Европе ночной клуб с групповухой.

Дани подался вперед, напряженно ожидая ее ответа; рот его был полуоткрыт, глаза горели. Да, он покажет всем, как ее ценит… Фаустина задумалась, что ответила бы ее мать в такой ситуации. «Разумеется, нет». Бедняжка… Разве ее мать женщина? Только вдова. А кто из ее подруг рискнул бы согласиться на такое предложение? Ни одна. Одни закомплексованы, другие безнадежные собственницы. Фаустина поняла, что ей представился случай стать единственной. Если она отвергнет его предложение, то выкажет себя такой же простушкой, как и все его прошлые любовницы; если рискнет, то привяжет к себе Дани.