В сенях Борис что-то негромко сказал своей спутнице, та мелодично рассмеялась. Когда они вошли в комнату, Кате оставалось застегнуть сапоги, а Жохов в трусах и футболке скакал на одной ноге, пытаясь другой попасть в штанину.

– О-ля! Извините! – пропела блондинка.

Ее мягкий приятный акцент в устах западных людей всегда казался Кате свидетельством полнейшей оторванности от забот низкой жизни. О чем бы ни говорили женщины вроде этой, в их голосах звучала весть о том, что есть, значит, на свете такие места, где, будучи наивным человеком, можно тем не менее очень хорошо прожить.

Борис помалкивал, пытаясь оценить обстановку. На его месте Жохов повел бы себя точно так же. Время такое, что не стоит делать резких движений. Никто не знает, кому что позволено и кто за кем стоит.

Он влез в свитер, а уж потом застегнул брюки. Физические данные у него были средние, не стоило их демонстрировать.

– Простите, вы кто? – осторожно спросил Борис.

Катя решила, что вопрос обращен к ней, ведь не мог же он не узнать брата.

– Я племянница Натальи Михайловны, – объяснила она, – у нее здесь дача. Максимова Наталья Михайловна, у вас в семье ее зовут Талочкой.

– Талочка – ваша тетка?

– Да, я тут сторожем по ее рекомендации.

– И у вас есть ключи от дач?

Катя умоляюще взглянула на Жохова. Тот молча снял с вешалки ее кролика.

– Вы в ссоре? – спросила она одними губами.

Борис взял со стола связку ключей, многозначительно позвенел ими друг о друга.

– Кто вам их дал? Талочка? Ну, я с ней поговорю! Не знал, что у нее такие шустрые племянницы.

Жохов помог Кате надеть шубку и стал одеваться сам. Борис увидел трикотажную шапочку грузинского производства, куртку из фальшивой, с зеленоватым отливом, замши. Джинсы плебейской голубизны и литые белорусские ботинки с черными от пота стельками он разглядел еще раньше. Все вещи были достаточно дешевы, чтобы не принимать их владельца всерьез, но и не настолько плохи, чтобы его опасаться.

Он понюхал винную муть в одном из фужеров, подошел к дивану и грубо откинул постель к стене. Обнажилась светлая обивка с темнеющим посередине белковым пятном в форме облака на китайских картинках. Катя похолодела от стыда. Второй презерватив порвался, как советский, хотя изготовлен был в не знавшем социализма Гонконге.

– Хоть бы что-нибудь подстелили… Водите сюда мужиков, поите их, весь дом загадили. Какого хера?

– Сережа, скажи ему! – потребовала Катя. – Он все-таки твой брат.

– Чего-о? – изумился Борис.

– Не знаешь, значит, – констатировал Жохов. – Понятно.

– Что тебе понятно?

– Я думал, ты про меня знаешь. Мне-то отец много про тебя рассказывал. Мы с ним частенько встречались, когда ты в армии служил. Под Улан-Удэ, кажется. У тебя там дружок был из кадровых, он вашему замполиту голову проломил. Было такое?

Борис потрясенно кивнул. Успокоившись, Жохов рассказал, что у них в батарее тоже замполит был – песня. Жена его пьяного домой не пускала, так он, если выпьет, ходил спать в караульное помещение. Придет и начнет придираться: то не так, это не по уставу. Потом – хоп, и нету его. Только сапоги торчат, хромовые среди кирзовых. Завалился с отдыхающей сменой.

– Упал? – участливо спросила блондинка.

Никто ей не ответил.

– Когда бабушка умерла, – вернулся Жохов к семейной теме, – на кладбище я был, а на поминки к вам домой не пошел, естественно. Мы с отцом отдельно ее помянули. Отец сильно на тебя обижался, что ты на похороны не приехал.

– Меня из части не отпустили.

– Мог и без спросу. Чего бы они тебе сделали?

Он протянул Борису пачку «Магны». Тот покачал головой.

– В прошлом году, – закуривая, вспомнил Жохов, – у меня было воспаление легких, врачи велели бросить курить, а то всякое может случиться. Выхожу я после рентгена из поликлиники, достаю сигарету. Кручу ее в пальцах и думаю: если только эта маленькая белая палочка отделяет меня от смерти, то стоит ли жить?

Катя за рукав потянула его к выходу. Он высвободился.

– С какой стати? У нас такие же права, как у них.

– По-твоему, должны уйти мы? – осведомился Борис.

– Никто вас не гонит. Тут две комнаты, места всем хватит.

В тишине слышно стало, как потрескивают обои на выстывающих стенах. Блондинка запахнула свою дубленку и на всякий случай улыбалась всем по очереди, не понимая, видимо, что здесь происходит.

– Ладно, – вздохнул Борис, – давайте знакомиться. Это Виржини, она из Франции.

Жохов представился без фамилии, как на встрече с Денисом.

– Я хотел уступить тебе хату и ничего не говорить, – сказал он тоном оскорбленного великодушия. – А теперь извини, сам напросился.

Борис попросил его помочь загнать машину во двор. Виржини вышла вместе с ними, но вернулась раньше, неся в обеих руках гроздья разноцветных, по-разному шелестящих пакетов. Катя едва успела убрать постель и прикрыть пятно на диване газетой «Сокровища и клады».

Во дворе мягко запел немецкий мотор, снег захрустел под колесами вползающей в ворота машины. Слышно было, как Жохов командует:

– Еще, еще на меня! Так-так-так… Оп! Хорош.

Виржини глазами указала за окно.

– Нет? Не жена?

– Нет. А вы?

– Я тоже нет.

Обе рассмеялись, Виржини принялась выкладывать на стол нарядные свертки, баночки, коробочки. Катя почувствовала себя дикаркой, считавшей самым изысканным лакомством жареную саранчу и попавшей в Елисеевский магазин. Пирожные в прозрачных коконах и лукошко с клубникой под целлофановым флером тонули среди чего-то нездешнего, привезенного из краев, где каждый день – праздник. Обрубок сырокопченой колбасы смотрелся тут камнем среди цветов.

– Девочкой я жила в Дегтярном переулке, в самом центре Москвы, – сказала Катя, понимая, что говорить об этом не нужно, но не видя другого способа сразу обозначить свое место в мире. – Я знала, что СССР – лучшая в мире страна, Москва – лучший город в СССР, а улица Горького – лучшая улица в Москве. Дегтярный переулок выходил на улицу Горького. Я думала: какая же я счастливая, что живу в таком месте! Там был большой «Гастроном» на углу Тверского бульвара, однажды я увидела, что перед ним стоят иностранные туристы, указывают пальцами в витрину и смеются. В витрине были выставлены огромные круглые банки с сельдью. Больше – ничего, только эти банки. Мне было лет десять, но я сразу поняла, что они смеются надо мной, над моим счастьем.

На крыльце затопали, сбивая снег с ботинок. Вошел Жохов и с порога стал кричать, что сидеть дома в такую погоду – преступление. Катя шепнула ему, что они столько всего вкусного навезли, а им совершенно нечем их угостить. Она возьмет судок и сходит в «Строитель». Суп брать не будет, только второе.