В Порденоне фильм показывали в закрытом кинотеатре. Над нами уже не мерцали звезды, не шумел в палисаднике с розами ветер. Запах табака и пота. Зрители сгрудились на первых рядах, грезя иллюзией близости к платью из черной тафты. Свен хотел сесть сзади, как накануне в Кодроипо. На первой же песне он прижался ко мне. Как и вчера, грубые шутки уступили место восторженной тишине. «Amado mio» — пел нежный голос. Свен, словно ягненок, вздрагивал у меня на плече. Когда Джильда сбросила первую перчатку, он сказал мне со вздохом:

— Сейчас, если вы хотите.

Это «сейчас» до сих пор звучит у меня в голове, по прошествии тридцати лет, словно самая прекрасная песня любви, которую я когда либо слышал. Мы делали это просто, без спешки и с упоением. У Свена, казалось, перехватило дыхание. Вторая перчатка мягко соскользнула на пол, белоснежные руки раскачивались словно безвольные лианы, приводимые в движение легкими колебаниями. Но потом, когда и мне захотелось удовлетворить свое желание, он резко выпрямился на своем стуле и сделал вид, что внимательно следит за тем, что происходит на экране.

«Потерпи, — говорил я себе, — ты можешь обидеть его. Твоя настойчивость шокировала его. Как будто ты требовал свою зарплату!»

Злясь скорее на самого себя, чем на его внезапную холодность, я надеялся, что, расставаясь, он пообещает мне сходить в кино еще раз. На ферме еще не спали; сквозь жалюзи сочился свет; лежа у конуры, грызла кость собака; на втором этаже женский голос пел колыбельную; мужчина, коловший дрова под навесом сарая, бросил топор на поленья и прошел через двор, шаркая башмаками. Свен протянул мне руку, остановившись у колонки, той самой, у которой я нашел его в начале лета.

— Я должен вам сказать… — начал он запинающимся голосом.

— Что Свен? — вскрикнул я сдавленным от страха голосом.

Он взял себя в руки, отбросил назад свои кудри, вызывающе посмотрел на меня и заявил, выпалив как на духу, что на следующий день он уезжает В Падую, куда его отец посылает его учиться в сельскохозяйственный институт.

Я стоял посреди двора ни живой, ни мертвый и тупо смотрел в дверь, за которой только что скрылся Свен. Голос на втором этаже притих. Мать с сыном, наверно, с любопытством разглядывали меня сквозь жалюзи. Я залез на велосипед и принялся яростно крутить педали, мчась в безлунной ночи. Проезжая мимо яблони, под которой мы так часто встречались, я почувствовал слабость в ногах, остановился и сел под ее кривыми ветвями.

Старое дерево больше не будет хранить в своем узловатом стволе наши секреты. А нож с двенадцатью лезвиями, который я заказал в Порденоне, заржавеет теперь на моем столе рядом со скоросшивателем, перьевой ручкой и пресс-папье.

Сначала я горько плакал, потом вытер слезы, сжал зубы и принял два решения, нелепость которых раскроет тебе глубину моего смятения.

Прежде всего: никогда больше не влюбляться в красивых юношей. Не поддаваться соблазну нежного, хрупкого и прекрасного. «Ты ведь сам во всем виноват, — думал я. — Ангелоподобные юноши не для тебя. Вспомни, в Болонье, в какое позорище ты бы превратился, если бы не перестал восхищаться херувимом Николо Дель'Арка. Тогда тебя спас Микеланджело. Лучше бы ты бродил вокруг футбольных полей по воскресеньям. Тебе нужен спортсмен, крепыш, драчун, а не художник». Тут, при мысли о том, как быстро осенние дожди смоют со стены «нашей» часовни музыканта и его процессию детей, я снова расплакался.

«Во-вторых, никаких блондинов». Это решение, еще более странное, чем первое, привело меня из Фриули в Рим, из Рима в Неаполь, из Неаполя в страны третьего мира. Под этой яблоней я прочертил свой маршрут: от блондинов Севера к брюнетам и черным Юга.

Географию моей судьбы определило не только то, что я называл (ошибочно) предательством Свена, но также опыт друзей из моей компании. Белокурый Эльмиро с голубыми что два стальных лезвия глазами изводил на наших глазах чудовищное количество бумажных платков (еще одна новинка, завезенная из Америки), пытаясь сдерживать свои приступы кашля. Вскоре он уедет в санаторий в Доломиты, откуда он уже никогда не вернется. Любая инициатива и удача во всем сопутствовали, напротив, Нуто с его черными блестящими волосами: ему везло с девушками, он выступал в первых рядах на всех митингах и выступлениях, во время которых два кончика красного платка, прикрывавшего его кадык, хлопали на ветру, словно язычки вымпела. Вечером, на деревенских танцах, все мальчишки неслись, как угорелые, чтобы заполучить право охранять его четырехскоростной велосипед «Оскар Эгг».

Странное уравнение вырисовывалось в моей голове: я ассоциировал светлые волосы с неудачей, а черные — с успехом. «Если бы он был не блондин, ты приложил бы еще больше усилий, чтобы соблазнить его, — говорил я себе, убежденный в том, что грубый финал наших отношений был обусловлен светлой кожей и золотистыми кудрями Свена. Я чувствовал себя глубоко униженным из-за своей неудачи, поскольку хотел видеть себя среди победителей, а не побежденных. Неосознанное наследство двадцати лет фашистского образования? Поражение, слово, которое обретало магический смысл у новой волны писателей, как в Италии, так и во всей Европе, в моих глазах было лишено всякого очарования. Сумеречный романтизм потерянности и неудачи мало что значил для меня. В душе я отдавал предпочтение не обрученному со смертью бледному Эльмиро, а Нуто, который мог бы стать героем «Стальных книг» Бомпиани. В тот вечер я как никогда был полон решимости не становиться жертвой любви. Чтобы удовлетворить свою ненасытную тягу к жизни, я поклялся, следуя своей барочной логике, влюбляться отныне только в смуглых и черноволосых.

«Отныне никаких блондинов». Но едва я произнес эту сакраментальную фразу, я снова залился слезами. «И что? — всхлипывал я, обнимая ствол старой яблони. — И ты еще смеешь сравнивать сияние его лица с жирным гелем вороньих волос Нуто?»

Из этой нервной депрессии меня вывела моя политическая грамотность. Я покраснел от стыда, когда понял, что отъезд Свена в Падую был предрешен уже в тот день, когда он прочитал мою поэму.

«Как ему было относиться к тебе? Твоя резкая критика семьи и школы пришлась как нельзя некстати. Пока ты заставлял его слушать всю эту чушь, его отец пытался воспользоваться единственной возможностью обеспечить ему достойное будущее. Он пробил ему стипендиат в сельскохозяйственном институте, чтобы его сын смог получить диплом инженера. Единственный для него способ сделать карьеру, разве не так? Ты вел себя как настоящий педераст, который, используя свое финансовое положение, соблазняет мальчика из бедной семьи. Может быть, ты думал, что подаренной рогатки и плавок достаточно, чтобы искупить несправедливость его судьбы? И что, если ты купил ему билет в кино и мороженое после сеанса, твоя совесть будет чиста. Вот уже нет! Свен, чтоб ты знал, обожает оплеванное тобой государство за то, что оно открывает крестьянским детям двери некоторых учебных заведений, которые ты называешь в своих стихах детской тюрьмой и которые позволяют им обходиться без корыстной благотворительности таких типов как ты. Он сопоставил две системы социальной лестницы: ту, что предоставляет ему возможности демократического общества, гарантированные беспристрастной системой образования, и ту, которая уподобляет его, сам знаешь чему…»