— В таком случае, сержант, — сказал Фишбейн, — почему бы вам не отправиться с нами?

— Куда?

— В Сент-Луис. К тете Шелли. У нас будет настоящий седер — все как положено. Поиграем в спрячь-мацу. — Он одарил меня широкой, до ушей, гнилозубой улыбкой.

И тут за проволочной сеткой двери снова нарисовался Гроссбарт.

— Эгей! — Он помахал клочком бумаги. — Мики, вот адрес. Скажи тете, я не сумел выбраться.

Гальперн не сдвинулся с места. Перевел глаза на меня, и я увидел, как плечи его вздыбились. Я снял чехол с машинки и выписал увольнительные ему и Фишбейну.

— А теперь проваливайте, — сказал я. — Вся ваша троица.

Мне показалось, что Гальперн кинется целовать мне руку.

Позже я пил пиво в джоплинском баре и вполслуха следил за игрой «Кардинала». Старался трезво оценить, во что втянулся, размышлял: а что, если в нашей розни виноват не так Гроссбарт, как я? Что я собой представляю, если мне приходится обуздывать лучшие свои чувства? Кто я такой, если мне настолько недостает широты души? В конце-то концов меня же не просили перевернуть земной шар. Имел ли я в таком случае право или основание приструнивать Гроссбарта, а заодно и Гальперна? А также Фишбейна, эту отвратную, бесхребетную натуру? Из воспоминаний детства, обрушившихся на меня в последние несколько дней, вдруг выделился голос бабушки: «Что ты цимес[65]делаешь?» Так она спрашивала маму, когда я, скажем, набедокурив, ушибусь, а ее дочь принималась меня бранить. Обнять и расцеловать меня — вот, что было нужно, а мама читала рацеи. Зато бабушка, она знала: милосердие важнее справедливости. И мне следовало бы это знать. Да кто он такой, Натан Маркс, чтобы с такой скаредностью отмерять медяки сердечной доброты? Ну конечно же Мессия — если ему суждено прийти в мир — не будет скупердяйничать. Он обнимет и расцелует нас.

Назавтра, играя на плацу в бейсбол, я решился спросить Боба Райта, сержанта из отдела комплектования, куда, по его мнению, направят наших новобранцев через две недели, когда они закончат курс учебной подготовки. Спросил как бы невзначай, между иннингами, и он сказал:

— Всех отправят на Тихий океан. Шульман вчера оформил приказы на твоих ребят.

Эта новость так потрясла меня, точно Гальперн, Фишбейн и Гроссбарт были моими сыновьями.

* * *

Вечером, когда я уже засыпал, в дверь постучали.

— Кто там? — спросил я.

— Шелдон.

Он открыл дверь, перешагнул через порог. Я увидел его не сразу, но почувствовал, что он здесь.

— Ну, как прошел седер? — спросил я.

Он возник из полумрака прямо передо мной.

— Лучше не бывает, сержант. — Он опустился на кровать.

Я приподнялся.

— А вы как? — спросил он. — Отдохнули?

— Да.

— Гальперн и Фишбейн пошли спать. — И он глубоко вздохнул — заботливый отец, да и только.

Какое-то время мы помолчали, моя неприглядная каморка неожиданно обуютилась — так бывает, когда дверь заперта, кошка выпущена погулять, дети уложены.

— Сержант, можно я вам кое-что скажу? Личное?

Я не ответил, и он, похоже, понял почему.

— Я не о себе. О Мики, сержант. Ни к кому я еще так не относился. А прошлой ночью слышу: Мики — его койка рядом с моей — плачет. Да так, что сердце разрывается. Прямо-таки рыдает.

— Очень жаль.

— Я стал с ним разговаривать — надо же было как-то его успокоить. Он схватил меня за руку, сержант, и не отпускал ее. У него чуть ли не истерика началась. И все говорил: если б только узнать, куда нас направят. И пусть скажут, что на Тихий океан, все лучше, чем неизвестность. Ему бы только узнать.

Давным-давно кто-то преподал Гроссбарту горький урок: не обманув, правды не узнаешь. Поверить, что Гальперн плакал, я вполне мог: глаза у него всегда были красные. Так ли не так — не знаю, но у Гроссбарта все оборачивалось обманом. Он был стратег до мозга костей. Но и я — и это прозвучало приговором, — я ведь тоже был стратег! Есть стратегия наступательная, но есть и стратегия отступления. И поскольку и мне — не могу не признать — и хитроумия, и изворотливости не занимать стать, я поделился с Гроссбартом добытой информацией.

— На Тихий океан.

Он ахнул, на этот раз непритворно, без обмана.

— Я передам Мики. Жаль, что так.

— И мне жаль.

Он аж подскочил:

— Значит, вы можете что-нибудь сделать. Скажем, изменить приказ?

— Нет, ничего не могу.

— А вы никого не знаете в отделе комплектования?

— Гроссбарт, ничего я не могу, — сказал я. — Если вам дан приказ на Тихий океан, значит, туда вас и отправят.

— Но Мики…

— Мики, тебя, меня, всех без исключения, Гроссбарт. Ничего тут не поделаешь. А может, война закончится раньше. Моли о чуде.

— Но…

— Спокойной ночи, Гроссбарт. — Я лег и, когда пружины подпрыгнули, почувствовал облегчение — значит, Гроссбарт встал. Теперь я видел его хорошо: челюсть у него отвисла, вид был, как у боксера, когда его послали в нокаут. И тут я заметил, что Гроссбарт держит бумажный кулек.

— Гроссбарт! — Я улыбнулся. — Это что, гостинец?

— Ну да, сержант. От всех нас. — Он вручил мне кулек. — Овощной рулет.

— Рулет? — Я взял кулек, низ его промаслился.

— Мы подумали, вдруг он вам придется по вкусу. Вам же наверняка доводилось есть китайский овощной рулет. Мы решили: вдруг вы любите…

— Твоя тетя приготовила для вас овощной рулет?

— Ее не было дома.

— Гроссбарт, она тебя пригласила. Ты сказал — она пригласила тебя и твоих друзей.

— Верно, — сказал он. — Я только что перечитал ее письмо. Она нас пригласила на следующее воскресенье.

Я встал с постели, подошел к окну.

— Гроссбарт, — сказал я. Но к его совести взывать не стал.

— Что?

— Что ты за человек, Гроссбарт? Нет, скажи по правде, что ты за человек?

По-моему, я в первый раз задал ему вопрос, на который он не нашелся с ответом.

— Как ты можешь так поступать с людьми? — продолжал я.

— Сержант, отлучка нам пошла на пользу. Фишбейн, вы бы только поглядели на него, он просто обожает китайскую кухню.

— А как же седер? — сказал я.

— Раз с седером не вышло, пришлось довольствоваться китайской кухней.

На меня накатила ярость. И я даже не пытался взять себя в руки.