Видишь ли, несмотря на то что вокруг росли какие-то бадылья, из которых невозможно слепить даже репейное чучелко, мезонин все-таки был обитаем. Там на окнах висели ситцевые занавески, а внутри стояли кровати, застеленные проштемпелеванным бельем. Я сама это видела, потому что залезла в нишу для статуй и заглянула в окно. И еще там сидели люди и пили жидкий (диетический, что ли?) чай. Практически на тех же местах, где когда-то сидели Брюс с девушкой и царем, представляешь? И знаешь, меня это порадовало. Потому что я представила, как они жалуются друг другу на гастрит, и от чего он у них произошел — у кого от бессмысленной и беспощадной борьбы с мужем-пропойцей, а у кого от фанатичного сидения на огуречной диете. Потому что известно ведь, что гастриты — от страдания души. Хоть какое-то напоминание, не то что штырь из башки, и поминай как звали.

Говорят, что после конфуза с девушкой Брюс все-таки загрустил. Потому что девушка кого-то ему напоминала, а кого — он не мог понять. Он так заморочился, что весь свой пруд украсил по периметру статуями с таким же лицом. И стал приглашать на балы общество. Хотел народ порадовать, чтобы тот не сидел по своим углам в одиночестве? Или думал, что встретит такую девушку? Говорят, потом, когда след всех Брюсов простыл, имение в сельце Глинки приобрел купец и первым делом приказал утопить статуи в пруду. Наверное, боялся, что они все ринутся своей твердокаменной поступью кофий ему доставлять. Хотя в народе ходили слухи, якобы тетки эти не к добру. У народа, как и у жителей дома, были к тому основания: сам Брюс купил сельцо у Долгоруких и с тех пор все хозяева поместья сходили с ума по женщинам Долгоруким. А там такие времена настали, что это было политически непопулярно вплоть до смертной казни. Но им, наследникам Брюсова дома, все равно уже было, через что сгореть: по опале или по любви. А что самое прискорбное, мон ами, — этот дом сохранился. Самое старое именье в Подмосковье (оборол-таки Брюс вечность). Так вот, к примеру, ты или кто другой вполне может его перекупить, вынести и утопить в пруду все клистиры, а статуй, наоборот, достать и — мучиться остаток жизни по какой-нибудь девице, которая теперь в парижском, предположим, пригороде подрабатывает в варьете или же сидит в знойном Бутово и смотрит эмтиви. Только этого нам еще недоставало к нашим-то высоким рефлексиям…

Сам же Брюс статуй не боялся, а, напротив, разместил меж ними скамейки, чтобы публика могла любоваться на закаты, отраженные в глади пруда. А от созерцания закатов случается легкая грусть по чему-то невозможному, ты же знаешь. И так вот сидели барышни, грызли бон-бон, отгоняли шмелей и грустили. А Брюс беспокоился. Потому что лучше других (за исключением, конечно, Ньютона) знал, каково это — париться по несбыточному. И тогда он выходил на балкон, хлопал в ладоши — и шел снег. И здесь, и даже над Москвой (так велика была сила Брюсова дара). И пруд замерзал. И барышни, в свою очередь, хлопали в ладоши от радости и пускались кататься на коньках. А крестьяне с неодобрением смотрели на Брюсовы затеи, потому что от снега, идущего невпопад, был урон овощам.

А я вот теперь стою у кромки пруда и тыкаю в него палкой. Лед все-таки пока некрепкий. Но еще пара недель, и можно будет кататься на коньках. Представляешь, мой друг, до каких времен мы дожили: все надо терпеть. Потому что чудо, оказывается, теперь наступает в свой черед. Что тревожит.

Вот Брюс, например. Говорят, когда разъезжались гости, он садился на своего огромного орла и кружил над ночным загородом (ныне Монино), а потом и над Москвой. Наверное, вранье. Потому что многие говорят, что это никакой не орел был, а крылатая лошадь, которую он сконструировал в своей лаборатории и объезжал по ночам. Но в любом случае, мой практически неразличимый в подкравшихся сумерках друг, в любом случае он не мог, подобно нам, уронить голову на руки и пригорюниться: чуда, мол, не будет, не будет, хоть ты тресни. Возможно, у него еще оставались какие-то резервы, стоило лишь подняться повыше.

ПРОГУЛКА ВТОРАЯ

«В Москву, в Москву», — решила я. За Брюсом. Ведь недаром же он кружил там в поисках чего-то, жег всю ночь огонь в своей Сухаревой башне, звенел ретортами и пугал припозднившихся прохожих силуэтом, мечущимся в окне.

Знаешь, что-то в этом городе есть. Какая-то утешительная блескучесть, мигание огней, осмысленных ген-проектом и планом ГОЭЛРО. К Сухаревой башне, я решила, не поеду. Во-первых, потому что после смерти Брюса оттуда вывезли тридцать подвод его тайных книг и всяких «куриозных» вещиц. А во-вторых, потому что ее нет. Ее снесли, хотя и поговаривали, что самое главное Брюс в ее стенах замуровал. Я решила найти дом Брюса. У него же был родительский дом, он приезжал туда, наверное, оттаивать душой, выслушивать в сотый раз рассказ отца, как тот сидел мальцом на коленях деда, короля-освободителя. А может, он просто пил чай с сушками и радовал племянников и кухаркиных детей нехитрыми фокусами. Например, доставал из-за полы камзола кролика или превращал костяную пуговицу на сорочке в монету (золотую, естественно).

И я нашла этот дом, он вполне подходил под описание. Там светились окна и кто-то уже заваривал чай и доставал сушки. И вполне можно было представить, как по скату крыши клацали когти Брюсова орла (или же как он привязывал крылатого коня к печной трубе, а потом спускался по каминному воздуховоду, стряхивая париком нагар с обшлагов).

И самая главная примета наличествовала. Видишь ли, поговаривают, что самое главное замуровано не в Сухаревой башне, а здесь, вон за тем выступом. И пусть тебя не пугает его гробовидная форма. Потому что она вполне соответствует содержанию.

Я и сама, если честно, побаиваюсь. Тем более что стемнело. А из клуба неподалеку доносятся непохорошему низкочастотные камлания. Вообще-то есть мнение, что за этим камнем замурована Брюсиха. Будто темной ночью Брюс, отчаявшись достичь взаимопонимания, запихал ее в нишу, привалил камнем и для надежности скрепил заклинанием. И если какой-нибудь ответственный квартиросъемщик отвалит этот камень при евроремонте или невинный штукатур в люльке заденет плиту мастерком, то на него посыплется град таких отборных проклятий, которые только могут накопиться у стосковавшейся по интерактивному общению женщины за четыре века изоляции. Впрочем, это мнение убедительно только с точки зрения судопроизводства на бытовой почве. Скорее всего, за этой плитой находится сам Брюс. Говорят, это было его последнее распоряжение. Мне это кажется более убедительным, потому что все мало-мальски приличные мужчины дремлют, приваленные заклятыми камнями. Король Артур, например. Или Мерлин. Или Барбаросса. И если отвалить эти камни, то мир преобразится, что ли, заиграет своими лучшими гранями. Как это обычно и бывает при появлении более или менее пристойных мужчин.

Друг мой! Думаю, ты не осудишь меня за мою проделку. Потому что в такой гадкий вечер хочется изменить хоть что-то, особенно если под заветной плитой еще не стерты до конца какие-то цифры и знаки, которые при помощи опыта и, если повезет, гения, можно сложить в заветную формулу.

Я считала в уме, а потом писала прутиком на земле газона. Но кроме мелочного удовлетворения от того, что я знаю латинский счет и несколько греческих букв, ничего я не получила. И тогда я вызвала на помощь своего старого товарища Р., который знал про дома в этом городе все. Он приехал, рассмотрел сквозь очки дом, потом мои изыскания на глиноземе и высказался в том смысле, что чудо в данном месте и в данное время невозможно. Хотя бы потому, что это никакой не дом Брюса, а домыслы падких на сенсации обывателей. А то, что я приняла за последнее пристанище Брюса — руины солнечных часов. Гномон отодрали, а плита осталась. И цифры складывать необязательно. Это счет, сказал он, просто счет от одного до двенадцати, помноженный на местную широту.