Знаешь, когда-то моего товарища Р. любила прекрасная поэтесса с волосами, черными, как ночь, а сам товарищ Р. водил нас по городу, который всплывал, прекрасный, словно Кижи или Атлантида, из-под утюгов сталинской поры. А теперь он смотрит на каменные глыбы и говорит: не то. Не то. И куртка на нем все та же, только поистерлась и пуговицы болтаются. И я подумала, что древо жизни все-таки не вечно зеленеет, подошла и оторвала пуговицу, которая была совсем уж на соплях. Я решила, что пришью ее. А потом засунула ему в карман. Потому что вдруг еще найдется какая-нибудь чуткая поэтесса. В нашем положении, друг, нельзя пренебрегать никакими вероятностями. И в благодарность, что ли, за ничем не гарантированные вероятности, мой товарищ сказал, что знает, где настоящий дом Брюса. И отвел меня на Мясницкую.

Это был дом с подслеповатыми окнами, и каждому обывателю становилось очевидным, что здесь всем заправляла ключница. Что с января по апрель здесь уныло постились, а потом уныло же разговлялись Брюсовы дальние родственники и приживалы. Кроме того, дом находился во дворе бухгалтерии газеты, где мы с моим товарищем Р. неоднократно получали гонорары. Я, как алхимик алхимику, сказала ему: «Наше золото — это не золото черни». И он согласно кивнул и повел меня прочь. Тем более что в этот момент некий мелкий демон из соседнего клуба зашел но неведомой нужде в Брюсов дворик и с ходу предложил нам подвергнуться демоническим утехам. А мы с моим товарищем укрылись в тени каменного льва, и он высказался в том смысле, что душе Фауста все равно где метаться: среди холодных пустот века просвещения или над руинами, оставленными сексуальной революцией. Но потом он все-таки сжалился и задал направление. Он знал еще один адрес, где молодой и блистательный Брюс начал творить свои чудеса. Возможно, сказал мой товарищ, пока душа еще не обломалась, а человек еще не знает, что станет Фаустом, и творятся самые блистательные штуки.

Это было в другом городе, но я подумала, что до утра доберусь. «Главное — башня. Ты же знаешь, дом Фауста всегда можно узнать по башне», — напутствовал меня мой товарищ. И еще он вручил мне воздушный шарик, чтобы мне не было одиноко в пути. Шарик он во вполне куртуазной форме отнял у демона…

ПРОГУЛКА ТРЕТЬЯ

Мой друг, я ехала, и не у кого было спросить дорогу. И я, подобно Блезу Паскалю, не меньшему Фаусту, чем все вышеперечисленные, шептала: «Меня ужасает безмолвие пустот!» И шарик согласно кивал, пока совсем не сдулся к пяти утра. В зеркальце заднего вида я отметила, что сама неважно выгляжу. Но тут же утешила себя тем, что и Брюс не гнушался являться на торговой площади в обличье крокодила. Он там сначала при покупке фунта, например сахару или тех же сушек, знакомился с купцом, подмечал, как тот его обвешивает, а потом являлся знакомцу. Чтоб тому неповадно было.

Вообще-то в этом городе у меня есть два знакомца. Но они не по купеческой линии, в этом смысле они чисты, как младенцы. В этот город их пригнала та же нужда, что и всех, кто садится на ночные поезда, курит в тамбуре и уговаривает себя, что тревожится лишь потому, что не знает, хватит ли билетов в Эрмитаж. В век просвещения моих знакомцев запросто приняли бы за Фаустов, а в наши времена они несут тяжкий крест последних романтиков сексуальной революции. Они ждали меня возле окраинной станции метро. И оба были в кепках, потому что город все-таки пролетарский. Один из них сразу предложил идти штурмовать Зимний, потому что город революционный, а обстановка нервная, явно магнитная буря. Но другой предложил посмотреть достопримечательности, потому что это культурная столица. Он предложил начать с «Авроры». Потому что на «Авроре» есть телефон «Эрикссон» 1898 года. Но мне-то и по моему «Эрикссону» никто не звонит, ты же знаешь, поэтому мы с негодованием предложение отмели. Он еще что-то мямлил про VIP-сауны в трюме, где раньше что-то шептал кочегар кочегару, но мы решили прямиком к башне, только избавиться от авто. Потому что женщина с неуправляемым болидом на руках им была не нужна. Мы спрятали машину во дворе и присыпали номер листвой, чтобы не травмировать местных футбольных болельщиков и прочих граждан.

На набережной было несколько построек, одну из них местные называли Биржей, а та, которую мы искали, действительно была с башней. Это место очень любят дети, мой друг. Потому что они еще не столкнулись с перекособрюченностью, и им все кажется забавным. Как рассказы про Черную руку и чужие страшные сны. Это место называется Кунсткамера. Но на сей раз возле входа не было ни детей, ни якутов, которым прискучили мороженые мамонты. Потому что этот день был понедельник, а в понедельник доступ к Брюсовым азам закрыт. И нам ничего не оставалось, как сновать по городу на потрепанных крыльях просвещения и льнуть к достопримечательностям.

Это на самом деле культурный город. Там в кафешке официант так изогнулся над столиком, что я протянула ему руку. Думала, хочет приложиться. А он тарелку забрал. А потом мы пошли в магазин «Лё футюр», хотя я говорила, что лучше идти и смотреть на балетную пачку в витрине, потому что она ближе к культуре. Но мы пошли и долго смотрели, как местные жители покупают гадательные шарики. Шарики разрешалось опробовать перед покупкой. Граждане задавали вопрос, крутили шарик, и им выпадало: «Да! Да! Непременно! Как только, так сразу». Понятно, что шарики разлетались, как горячие пирожки. Мы с товарищами тоже крутанули. И нам выпало: «Нет, нет, никогда!»

А к той поре уже настал легкий сумрак в виде мелкой водной дисперсии, и вся эта промозглая Пальмира начала меречливо дробиться на осколки огней. Местные нищие разогнулись из коленно-локтевого состояния и разошлись по домам. Только трое слепых на станции «Садовая» пели под гармонь: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно». И пели они с таким душераздирающим энтузиазмом, с такой убежденностью, что становилось ясно: они не вглядывались в подробности прекрасной жизни, и им никогда не выпадало «нет, нет, никогда». Естественно, мы хотели им подать. Но у них даже шапки не было. Они пели не за деньги, а от избытка.

Как фаусты, мы были полностью и безоговорочно разгромлены. А что ты хочешь, мон ами? Проклятый вопрос о том, что ничего не зеленеет, а хочется, а теория суха и бесполезна и — куда от этого деваться? — этот вопрос в «театральном прологе» задает сам Гете. Комедийному актеру. И скажи, может ли старый комедиант что-либо предпринять по этому поводу при помощи крови, чернил, пера и прочей писчебумажной ерунды? Естественно, нет. Он может сочувственно потрепать по локтю и высказаться в том смысле, что если зазеленеть — то и девушки из цветов, и пробки из шампанского, и непожухлая трава, и извергающиеся фонтаны. Но понять, как это прекрасно, можно только потом, когда ни опыт, ни ошибки никуда не денешь. Да и выбора нет, так что не парься, дорогой Гете… И вообще, ребята просто поспорили на твоего Фауста, сам же написал в «Прологе на небесах».

— Знаешь, — сказал мне один из последних романтиков, — в Иркутске по Интернету скупают души.

— И что предлагают?

— Деньги, естественно.

— Почем берут?

— Да так, сущая безделица…

— «Нет, нет, никогда!» — вскричал второй знакомец.