— Пожалуйста.

Я тут же подумал, что не стоит с ним экспериментировать, уж лучше постричься снова у лысого Гриншпана.

«Хотя он и снимает все дочиста, — подумал я, — но, с другой стороны, я уже знаком с его комплексами и смогу их нейтрализовать». И я ответил худощавому:

— Спасибо, я лучше подожду вашего коллегу.

Худой дружелюбно улыбнулся и забинтовал меня в белое полотенце от шеи до поясницы.

— Как я уже сказал, — заметил я, — я бы подождал вашего коллегу.

— Да, — ответил он, усаживая меня, — хорошо.

— Он — новый репатриант, иврита не знает, — прояснил ситуацию Гриншпан.

Я тут же перестал сопротивляться, поскольку дело коснулось интеграции и абсорбции репатриантов, а мне бы не хотелось задевать чувства молодого мастера из-за его иностранного происхождения. Итак, я отдался в руки худощавого, попытавшись предварительно объяснить ему на простейшем румынском, что мне нравятся длинные волосы, потому что они у меня красивые, поэтому подрезать надо лишь наиболее шаловливые пряди вокруг головы. Парикмахер-репатриант выслушал меня очень внимательно, но, к сожалению, он прибыл из Польши. В результате этого моя голова была промыта без всякого на то основания, и я превратился в овцу после стрижки; кроме того, я был со всех сторон облит одеколоном. От рук старого парикмахера я не принял и половины таких мучений, но Тадеуш, новый репатриант, мог бы истолковать слова критики в свой адрес как пренебрежительное отношение к его и без того непрочному положению.

* * *

Третий заход начался с доброго предзнаменования. Когда я вошел, то увидел, что репатриант занят поисками пробора на голове неизвестного пожилого человека, зато солидный Гриншпан свободен как птица. Я опрометью бросился к его креслу, но в эту минуту Гриншпан снял свой халат, заявив, что у него перерыв. Вместо него в зеркале появилась совершенно новая фигура: третий парикмахер — молодой выходец из восточной страны, по имени Машиах, как я решил для себя позже.

— Пожалуйста, — сказал Машиах, — постричь?

Возникла нелегкая проблема выбора. Вообще-то я бы предпочел вместо этого третьего воспользоваться услугами нового репатрианта Тадеуша, который уже зарекомендовал себя как достаточно молчаливый человек, однако мой отказ при подобных обстоятельствах мог быть истолкован как дискриминация со стороны ашкенази. Я взглянул на Гриншпана в надежде, что он предложит какое-нибудь компромиссное решение, но тот уткнулся в вечернюю газету, как бы говоря этим: мир жесток, господин, и каждый должен справляться самостоятельно. В тот момент мне показалось, что именно Гриншпан собирает основные деньги в кассу заведения, но тем не менее он лишен здесь права решающего голоса.

— Я — за длинные волосы, — сказал я Машиаху, — пожалуйста, стригите осторожно…

— Все будет класс, — ответил Машиах с арабским акцентом и в процессе изложения истории своей юности, тесно переплетенной с историей современного Марокко, оставил на мне волос больше, чем любой другой рядовой парикмахер, который попадался мне за последние восемь лет. Это меня приятно удивило.

* * *

В конце месяца адар я забрел сюда снова и сразу понял, что попал в опасную ситуацию. Выяснилось, что Гриншпан занят увеличением роста одного сопляка-карлика, зато репатриант Тадеуш сидит сложа руки и вместе с Машиахом подстерегает добычу. Я попытался обернуться вокруг своей оси, дабы избежать конфликта между ними, но упустил время — оба встали и указали на свои кресла:

— Пожалуйста.

Создалась крайне напряженная ситуация, почти безвыходная, если рассматривать ее в гуманитарном аспекте. О чем-то подобном сказано в Талмуде: один будет стричь, а другой падет на меч.

Я выбрал Машиаха.

Только я уселся в его кресло, как сразу же пожалел об этом. Увидев, что фортуна повернулась лицом к Машиаху, Тадеуш побледнел так, что его нельзя было сравнить даже со стенкой. Он тихонько повернулся и удалился в направлении женского зала. Через некоторое время я услышал оттуда звуки рыданий. Я притворился, что не слышу, но чувствовал себя отвратительно. Сейчас он пойдет домой, и голодные дети, лишенные куска хлеба, обступят его:

— Папа, почему ты плачешь?

И Тадеуш скажет:

— Он… выбрал… его…

Машиах тоже очень нервничал и срезал мои волосы наголо.

* * *

После этого случая я с большим нетерпением ждал, когда моя грива отрастет, ибо всем сердцем стремился компенсировать нанесенную Тадеушу жгучую обиду. Перед тем как позвонить, я несколько раз прошел мимо стеклянной двери и не зашел, пока не убедился, что все внутри чрезвычайно заняты и лишь Тадеуш зевает от безделья. Я опрометью бросился внутрь, к свободному креслу нового репатрианта, но тут меня постигла жуткая неудача. Внутри помещения притаился один маленький мальчонка, которого я не заметил с пункта наружного наблюдения; он-то и бросился к креслу Тадеуша, овладев им прямо перед моим носом.

Создалась патовая ситуация. Машиах натачивал свою бритву медленными движениями и не отрывал от меня глаз. А Тадеуш наклонился над своим креслом, и было видно, что давнишнее поражение по-прежнему гнетет его. Эта змея Гриншпан делал вид, что все происходящее его совершенно не касается…

Я ожидал на скамейке, охваченный паникой: кто же закончит раньше — Тадеуш или Машиах? Если Машиах вновь меня выиграет, то репатриант будет просто сломлен окончательно. Говорят, что в монастыре Санта-Катарина есть одна монашка, которая была некогда известной парикмахершей на улице Маза…

Судьба моя висела на волоске. В конце концов марокканец выиграл. У мальчика, попавшего в руки Тадеушу, оставалось еще несколько волосков на верхнем ярусе, когда Машиах отпустил клиента на свободу…

— Господин, — тут же обратился он ко мне, — прошу!

Меня объяла духовная мощь, о которой я даже не подозревал.

— Спасибо, я подожду, пока он закончит…

Лицо Тадеуша озарилось внезапной радостью, а Машиах вздрогнул и схватился за ручку кресла. Его глаза трепетали, как птицы, раненные в сердце.

— Но ведь… — бормотал он, — я уже закончил… Ну что же это…

В эту минуту Тадеуш отослал ребенка. Мы остались одни.

* * *

Никогда раньше я так отчетливо не ощущал, что человек — лишь бессильная игрушка в руках судьбы. Мне казалось, что эта история закончится убийством, и никто не будет виновен, как в древнегреческой трагедии. Напряжение достигло пика. Кончики усов репатрианта изогнулись, нос покраснел. Было ясно, что, если я сделаю опрометчивый шаг к креслу Машиаха, Тадеуш грохнется на пол, произведя неприятный шум.

Машиах сжигал меня взглядом, и в руке его сверкала оголенная бритва… Он очень страдал, ведь он положил на это ремесло всю свою жизнь.

Гриншпан в напряженной тишине считал деньги, повернувшись спиной к нам, и лишь сейчас я заметил, что его плечи дрожат. Его безразличие было лишь маской. Он всегда меня любил, только не показывал этого.