– Только как любимая игрушка, – оправдывается Эдна, указывая на медведя кончиком ножа. – Видишь, я слушаю тебя. Выспался? Выглядишь гораздо лучше.

Я сажусь рядом с ней. Обожаю эту вредную старуху, которая никогда не говорит ни «здравствуй», ни «до свидания». Может, чтобы меньше замечать свое одиночество?

– Я отменила гробовщиков, – продолжает она, – чтобы не мешали вам спать. У Леонарда теперь куча времени, его похоронят в другой день. Наслаждайся жизнью, мальчик. Видел, какое сегодня яркое солнце?

Я смотрю на поднос с розовой чашкой. Мне дали другую – голубую, щербатую, с надписью «Луи».

Это тот самый очкастый внук, который хотел упечь Эдну в богадельню. Мне нет нужды пить из его чашки, чтобы узнать его мысли. Интересно, как можно вырасти настолько неприятным закомплексованным типом, имея такую бабушку? Может, она ладит только с незнакомыми людьми? И этим компенсирует несложившиеся отношения с домашними?

Я встаю и заполняю едой поднос с розовой чашкой.

– Сначала ей? Очень галантно. Отнесешь поднос?

Я молча киваю и улыбаюсь. Эдна мне подмигивает. Честное слово, будь она лет на шестьдесят моложе, я бы точно влюбился.

Так, мне пора остановиться.

Я медленно поднимаюсь по лестнице, стараясь ничего не пролить. Три раза постучавшись и открыв не те двери, я наконец нахожу кабинет Лео. Переступаю порог и проглатываю заготовленное «доброе утро». Бренда спала, обхватив голову руками, но, услышав шум, выпрыгнула из кровати и встала в стойку карате.

– Это я! – поспешно говорю я, чтобы ее успокоить.

Она смотрит на поднос с ненавистью, потом переводит взгляд на меня и смягчается. Потягиваясь, она говорит, что это первый случай в ее жизни, когда мужчина приносит ей завтрак в спальню. Мне ужасно нравится, что она называет меня мужчиной. Правда, она не в спальне. С любезностью гостиничного портье я замечаю, что она находится в кабинете Пиктона. Тут Бренда обнаруживает, что провела ночь на скомканных листках бумаги, зажав в пальцах старую ручку. Она кладет ее и протирает глаза.

– Невероятно, как здорово я выспалась. Совсем другое дело!

Она встает и потягивается, так широко раскинув руки, что от ее блузки отлетает пуговица. Заметив мой взгляд, она высоко поднимает бровь и говорит с довольным смехом:

– Никакой ломоты в костях, ничего! Насколько же здесь лучше, чем в теле медведя!

Я взираю на Бренду с ужасом. Она кружится, уперев руки в бока.

– Формами красивой девушки гораздо приятнее управлять, чем лапами медведя. Могу судить изнутри: у тебя хороший вкус, Томас Дримм. Понимаю, почему ты на нее запал.

Внезапно она останавливается и смотрит на меня искоса, наслаждаясь моим изумлением и кусая губы, чтобы не рассмеяться.

– Попался! Неплохо, правда? Жаль, что Эдна этого не видела! Думаю, я была чертовски убедительна в роли Пиктона.

Я ставлю завтрак на письменный стол, с ворчаньем вытираю лужицу на подносе. Потом натужно смеюсь, чтобы не разочаровывать Бренду. И не тревожить. Потому что я взглянул на исписанные смятые листки. И узнал почерк. Боюсь, она гораздо больше вошла в роль Пиктона, чем думает.

Бренда жадно набрасывается на завтрак. Я принес ей на выбор все, что было: кофе, чай, шоколад, блины, джем, ветчину и компот. Пока она с аппетитом поедает все без разбора, я украдкой стараюсь разобрать на листках, которые вытащил из-под подноса, микроскопический почерк старика с налезающими друг на друга буквами. Безнадежная затея. Это еще более нечитаемо, чем инструкция по уничтожению Аннигиляционного экрана, которую он мне нацарапал своими медвежьими лапами.

Что он хотел сообщить Бренде? Или мне, используя ее в качестве медиума, как это сделало до него Священное дерево? Это, кстати, сближает нас: нами обоими пользуются без зазрения совести, даже не поблагодарив, не объяснив, для чего.

Хотел бы я знать, что теперь мешает Пиктону говорить со мной напрямую. Правда ли, что я действительно слышал его голос сегодня ночью? Я не переставая думаю о его словах, похожих на прощание: «Скоро я не смогу тебе помогать…» Что изменилось между нами? Изменился он? Или я?

– У тебя горшок с собой? – спрашивает Бренда с набитым ртом.

– Какой горшок?

– С желудем, который надо посадить под Дубом покаяния.

– Нет, я оставил его в Министерстве. По-моему, это плохая идея.

– А по-моему, наоборот. Я ночью думала об этом. Айрис Вигор падает с дерева и разбивается. Желая отомстить, ее отец приказывает спилить весь лес в округе. Душа девочки умоляет его искупить преступление, посадив желудь. Я получаю эти сведения, когда пишу картину, и так начинается война. Поэтому стоп! Я беру все в свои руки. Если моя единственная возможность снова спокойно рисовать, а не работать мусоропроводом загробного мира, это пойти и распылить на атомы мерзкий дуб, который лезет ко мне в картину, чтобы наслать на нас вирус, – я готова хоть сейчас! Только мы пойдем вдвоем: ты и я.

Я широко открываю глаза.

– И что мы будем делать?

– Оливье Нокс высылает мне вертолет, у меня триста лётных часов.

Мои глаза делаются еще больше:

– У тебя?

– Ну да, – отвечает Бренда, пытаясь рассмотреть свое отражение в большой застекленной фотографии молодого Пиктона.

Она вынимает из кармана джинсов резинку и затягивает волосы в хвост.

– Я не просто безработная модель, которая ютится в развалюхе напротив тебя. До того как наступила моя социальная смерть, я была не последним человеком, Томас. Я работала врачом в гуманитарной организации в наших восточных провинциях и лечила самых бедных. Я была в одной группе с…

Ее голос дает трещину, и она заканчивает, повернувшись ко мне:

– С Жеком, помнишь?

– Женатиком, помню.

– Усугубленным Умником.

– Который считал тебя дурочкой?

– Именно. Я любила его как сумасшедшая, он научил меня летать, а потом, когда я налетала триста часов… сюрпри-и-из!

– Он приехал с женой?

– Он нашел себе ассистентку помоложе. Я открыла частный кабинет там, где была возможность, – в твоем вшивом пригороде. Но вскоре кабинет закрыли – из-за того, что я отказалась доносить на своих пациентов, страдающих депрессией. Что было дальше, ты знаешь. Ладно, пошли. Нужно действовать, мой ангел.

Она целует меня в лоб и выходит из кабинета, крикнув:

– Эдна, я могу занять ванную?

Пока она моется в душе, я иду к Эдне с листками, которые Пиктон исписал рукой Бренды. В порыве благодарности старая дама прижимает меня к себе, потом отталкивает и радостно, хотя и с недоверием, рассматривает страницы с каракулями – словно это потерявшееся любовное письмо, нашедшее ее много лет спустя.