Так бы оно, наверное, и случилось, но уже на следующий день казармы загудели от новых слухов — и тогда мы впервые услышали имя, впоследствии прогремевшее по всей Индии и всему миру.

— Панди? — спросил я Пир-Али, — кто это может быть?

— Сипай Тридцать четвертого полка, из Барракпура, — ответил белуджи. — Он выстрелил в своего капитана-сагиба прямо на плацу — говорили, что он был пьян или накурился гашиша — и призвал сипаев восстать против их офицеров. Что я могу сказать? Может, это и правда, а может, и слухи. Рам Мангал из сил выбивается, убеждая этих глупых индийских овец, что это в действительности произошло. [XXI*]

А Рам уже был тут как тут. Толпа окружила его посреди казармы и хлопала в ладоши, слушая его речь.

— Сипай Панди не был пьян — это ложь! — кричал индус, — ложь, придуманная сагибами, чтобы обесчестить героя, который до самой смерти защищал свою касту! Он не взял в руки нечистых патронов и, когда его арестовали, призвал своих братьев быть настороже, потому что британцы привозят все новые батальоны английских солдат, чтобы разрушить нашу религию и превратить нас в рабов. А капитан-сагиб в Барракпуре сам стрелял в Панди и ранил его, но они оставили нашего брата в живых, чтобы придать пыткам!

Рам Мангал кричал все это с пеной у рта, и, что меня удивило — на этот раз никто, даже мусульмане, не решались ему противоречить, а наик Кудрат-Али, отличный солдат, стоял, закусив губу, но ничего не предпринимал. Когда Мангал накричался до хрипоты, я решил вмешаться и спросил у него, почему он не пойдет к полковнику, чтобы узнать всю правду, какая бы она ни была, и получить заверение, что патроны — не осквернены.

— Только послушайте его! — презрительно воскликнул он, — узнать правду от сагиба? Ха! Такое мог предложить лишь комнатный песик полковника! Может, я и спрошу самого Кармик-аль-Исмита, но в свое время! — Он поглядел на своих приспешников с особенной мерзкой улыбкой: — Да, может быть, я спрошу… мы еще увидим!

Ну что же, одна ласточка весны не делает так же, как и один злобный агитатор не делает революции. Несомненно, то, что я сейчас рассказываю вам про споры сипаев в казармах, выглядит серьезным доказательством назревающих неприятностей, но тогда все казалось не столь уж печальным. Конечно, были разногласия и Рам Мангал умело играл на них, используя каждый слух, но вы можете заглянуть в любую казарму любой армии мира — и всегда обнаружите там ту же самую картину. Дальше недовольных разговоров дело не двигалось, парады и смотры шли своим чередом, сипаи исполняли свой долг, а британские офицеры держались достаточно уверенно — в любом случае я нечасто сам бывал в казармах, чтобы слышать все это ворчание. Когда пришла весть, что сипай Панди повешен в Барракпуре за призывы к мятежу, я подумал было, что среди наших солдат поднимется недовольство, но все оставалось спокойным.

Между тем мое внимание отвлекли другие события: эта рыжеволосая лентяйка миссис Лесли начала проявлять ко мне все более явный интерес. Все началось с якобы случайных встреч и заданий, которые заставляли меня проводить время в ее обществе, затем последовала ее просьба полковнику Мейсону, чтобы я сопровождал их с мисс Бланш во время визитов («гораздо солиднее выглядит, если нас сопровождает Маккарам-Хан, а не обыкновенный сайс»), а потом я вдруг обнаружил, что все чаще сопровождаю ее, когда она выезжает одна. Теперь оправданием служило, что миссис Лесли якобы удобнее иметь под рукой слугу, говорящего по-английски, который бы смог отвечать ей на вопросы об Индии, которой она стала вдруг живо интересоваться.

«Знаю-знаю, моя девочка, что тебя на самом деле интересует, — подумал я, — но первый ход ты должна сделать сама». Я-то был не против — в своем духе она была неплохим кусочком плоти. Забавно к тому же было видеть, как она пытается набраться смелости; видите ли, для нее я был всего лишь черномазым слугой и она разрывалась между естественным высокомерием и желанием приручить дикого волосатого пуштуна. Сначала во время наших поездок она флиртовала совсем немного и беспорядочно, но потом призадумалась; я же ограничивался корректной и сдержанной манерой поведения некоего благородного животного и только время от времени улыбался, да еще слегка тискал ее, помогая спуститься с лошади. Но все же я понял, что рыжая миссис готова сделать последний шаг, когда в один прекрасный день она сказала:

— Ведь вы, пуштуны, ненастоящие… индийцы, правда? Я имею в виду, что некоторым образом вы почти… ну, почти… белые.

— Мы совсем не индусы, мэм-сагиб, — гордо сказал я, — мы произошли от народа Ибрагима, Исхака и Якуба, которых Моисей привел из страны хедива.

— Так значит — вы иудеи? — удивилась миссис Лесли. — Ох! — С минуту она ехала молча. — Теперь понимаю. Как странно. — Она еще подумала немного. — Я… у меня есть знакомые евреи… в Англии. Весьма почтенные люди и, конечно же, совсем белые.

Ну, что ж, пуштуны ей вполне подходили и она была этому рада, так что я решил ускорить события и предложил на следующий день показать ей развалины в Алигате, милях в шести от города. Это был заброшенный храм, весь окруженный зарослями, но о чем я не сказал своей спутнице — так это о том, что внутри его стены сверху донизу были покрыты резьбой, изображающей все индийские способы совокупления. Знаете, ну, когда такие женоподобные парни запечатлены в самых невероятных позах с толстомясыми тетками. Миссис Лесли взглянула и обомлела; я стоял у нее за спиной, держал лошадей и ждал. Было видно, как ее глаза скользят с одной скульптурной группы на другую, еще более невероятную. Она судорожно сглотнула, лицо у нее пошло красными и белыми пятнами, к тому же она не знала, что ей делать — возмущаться или хихикать, так что я подошел и вполне спокойным голосом объяснил: мол, это — сорок пятая позиция, которая пользуется большим успехом. Дрожь прошла у нее по спине, а затем она обернулась и я увидел, что глаза у нее прямо бешеные, а губы дрожат. Я издал вопль дикого похитителя белых женщин, схватил ее в объятия повалил на заросший мхом пол. Она издала слабый испуганный стон, еще шире раскрыла глаза и прошептала:

— Ты уверен, что ты иудей, а не… не индус?

— Хан, мэм-сагиб, — твердо сказал я, почтительно отстраняясь, но тут она всхлипнула с облегчением и вцепилась в меня, как борец.

С тех пор мы ездили в Алигат довольно часто, попутно изучая индийские обычаи, и если до сорок пятой позиции мы так и не дошли, то не из-за отсутствия желания. У этой миссис Лесли была просто какая-то страсть к новым знаниям, и даже теперь я с удовольствием вспоминаю прохладу внутреннего двора храма, тусклый свет, запах плесени, белое пухлое тело, распростертое среди папоротников, и то, как она задумчиво прикусывала нижнюю губку, выбирая среди барельефов урок на день. Жаль, что миссис Лесли так вторично и не вышла замуж — какой-нибудь парень много потерял, впрочем, как и она сама.

Апрель к тому времени сменился маем, все изнемогало от зноя, а горячий ветер, насквозь продувавший плац и казармы Мирута, не давал надежды на изменение погоды. Напряжение буквально витало в воздухе, как электрический заряд. Сипаи Третьего кавалерийского полка несли службу с угрюмым автоматизмом, туземные офицеры избегали смотреть в глаза своим подчиненным, а британские офицеры стали или тихими и осторожными, или же, напротив, раздражительными и вспыльчивыми, так что количество провинившихся, отправляемых на рапорт,[127]выросло до неимоверных пределов. Всюду кружили ужасные слухи и мрачные предзнаменования: Тридцать четвертый полк сипайской пехоты — в котором служил казненный Панди, — был распущен в Барракпуре, загадочный факир, сидящий на слоне, вдруг появился на базаре Мирута, предрекая, что гнев богини Кали вот-вот обрушится на головы британцев. Поговаривали, что в некоторых казармах вновь начали переходить из рук в руки чапатти, и снова стали шептаться о легенде годовщины битвы при Плесси. В результате из всех обид и недоверия, которое разжигали люди, подобные Раму Мангалу, в несколько недель выросла волна недовольства — и еще одна новость вдруг разнеслась по всему гарнизону Мирута: стало абсолютно ясно, что, когда начнут выдавать патроны в новой смазке, Третий кавалерийский откажется их получать.