— Бесполезно. Она сейчас не рисует. Врачи говорят — посттравматический синдром, нужно время, чтобы психика восстановилась. Пока что бумага и краски ее как будто пугают.

— В таком случае естественно предположить, что это Николь, разве нет?

— Нет, — хозяйка покачала головой. — Все… сложнее. Гораздо сложнее. Она вообще другая.

— И на кого больше эта «другая» похожа?

На этот раз голова качнулась еще более резко:

— Ни на кого. Ну то есть иногда взглянет — Софи, потом вдруг обернется рывком — как Николь. Но чаще ее вообще узнать невозможно. Как в страшном сне, когда видишь кого-то хорошо знакомого, и так же ясно видишь, что это совсем не тот человек. Лицо то же, голос тот же, а… Нет, не могу объяснить. Я действительно не знаю, кто это. Она не похожа ни на одну из них. Как будто в тот страшный вечер погибла не одна, а обе. А сейчас на их месте кто-то совершенно незнакомый. Только лицо сохранилось, а человек другой. Мы тогда увезли ее в наш дом — не сюда, мы здесь практически и не жили, в особняке всегда, там и охрана, и воздух, лес рядом, и вообще. Врача вызвали еще к вам туда, когда всех допрашивали. И с собой его потом, конечно, взяли. Он ей успокоительного дал, я все поднималась посмотреть, как она спит. А наутро, когда мы проснулись, на заднем дворе, где площадка для барбекю, полыхал костер.

— Костер?

— Да. Игрушки все — у девочек много игрушек сохранилось — тюбики-баночки с косметикой, постеры, которые у них на стенах висели, краски, холсты, альбомы.

— То есть вещи и той, и другой?

— Да. И все их комнаты были вычищены до блеска, до стерильности.

— За одну ночь?

— Хлоркой воняло, как в вокзальном туалете. Это ужас какой-то. Наверное, у прислуги в кладовке хлорка должна быть, но я даже и не задумывалась никогда об этом. А тогда все-все-все было хлоркой протерто. Запах ужасный, прямо горло драло. А сейчас она прислугу к грязной посуде не подпускает — сама надраивает. Вообще дикость. Девочки же у нас поздно родились, когда Игорь уже бизнесом занимался, и весьма успешно… ну то есть ни до какой уборки они никогда не опускались. Еще дома собственного не было, но уж прислугу мы всегда могли себе позволить. А теперь просто дикость какая-то. Я смотрю и глазам не верю. Психотерапевты говорят — шок. Надо ждать.

— Гипноз не пробовали?

— Да вы что? — возмутилась Аннетта Игоревна, как будто ей предлагали оставшуюся дочь собственноручно убить.

— А чего вы боитесь? — удивилась Арина.

— А вы бы не боялись? Сейчас хоть какое-то равновесие. Зыбкое, хрупкое, но равновесие. А гипноз — это ведь влезть во все это, как… я не знаю… ну как беременность, может быть. Если роды преждевременные, ребенок просто умрет. И почка в цветок в одно мгновение не превратится. А если силу применить, цветок все равно не извлечешь, только мертвую труху… Вот и тут… Если говорят, что надо выждать, значит, ничего другого нам не остается.

— Но ведь под гипнозом она могла бы рассказать, что тогда, в галерее произошло? Неужели вам не хочется, чтобы убийца вашей дочери — ну да, одной из ваших дочерей — был найден?

— И что? — усмехнулась хозяйка. — Разве наказание убийцы оживляет мертвых? А гипноз — это риск потерять и то немногое, что нам еще осталось.

— Но ведь под если сеанс проводит хороший специалист, все под контролем, никакого риска.

— Оставьте нас в покое! Разве это мы виноваты, что вы свою работу не сделали? — идеально вырезанные ноздри задрожали. — Хотите за наш счет прославиться?

— Спокойнее, Аннетта Игоревна, спокойнее, — подал наконец голос «восковой» адвокат, — все в порядке. А вам, — он сурово зыркнул на Арину, — лучше уйти. Даже у вас должны оставаться хоть крохи человечности. Или для вас материнство — пустой звук?

— Нет, погодите, — остановила его «несчастная мать». — Просто чтобы эта… — ее губы исказила презрительная гримаса, сопровожденная не менее презрительным жестом в Аринину сторону, — чтоб она хоть что-то поняла… Никакого риска, говорите? В день похорон она пыталась покончить с собой. Наглоталась снотворного. Едва спасли. И вы будете говорить об отсутствии риска?

— Где взяла?

— Вас не интересует, почему? Какой ужас надо испытывать, чтобы решиться на такое! Вас интересует — где взяла. Ну конечно же! Успокойтесь, никто ей ничего не подсовывал. Отец давно уже не засыпает без таблеток. С тех пор как бизнес в гору пошел. Он не один такой, мне рассказывали. Видимо, нервы — это и есть цена успеха. Нет, таблетки, разумеется, не валяются по всему дому… но…

— Это-то понятно. Не в сейф же прятать, да?

— Сейчас они именно в сейфе. А рядом с ней постоянно кто-то есть.

— Ну хорошо, хорошо. Почему вы не рассказали об этом следователю? Тому, кто вел дело до меня?

Арина ожидала очевидного ответа вроде «мы с ним с тех пор не общались», но Аннетта Игоревна резко бросила:

— Потому что это не имеет никакого отношения к… к делу.

— Вот как? — усомнилась Арина.

— Ну то есть… — хозяйка словно немного смутилась, сообразив, что сказала глупость, и, подняв повыше подбородок, принялась надменно объяснять. — Имеет лишь в том смысле, что это результат пережитого потрясения. И нечего это обсуждать.

— Но мне-то вы все-таки рассказали, — вкрадчиво проговорила Арина.

— Только затем, чтобы вы наконец от нас отвязались!

— И про похищение ни полсловечком не упомянули, — еще вкрадчивее, словно сама себе, заметила Арина.

— При чем тут… Это очень давняя история, и она уж точно не имеет отношения к тому, что случилось сейчас.

— Почему вы так уверены?

— Потому что похищение — это выдумка!

— Николь просто сбежала, да?

— Да, да, да! — Аннетта Игоревна говорила негромко, но казалось, что она кричит. — Неужели до вас не доходит, что ваши расспросы бессмысленны и бесчеловечны?

Арина примирительно улыбнулась:

— Убийство само по себе бесчеловечно. Поэтому и его расследование не слишком приятный процесс.

— Да все равно вы ничего не найдете! — перебила ее Аннетта Игоревна. — Ну так и оставьте нас в покое, нам и так досталось.

— Последний вопрос и я ухожу, — мягко проговорила Арина. — Скажите, Николь всегда присутствовала на выставках Софи?

— Разумеется. Как она могла не присутствовать? — и голос, и лицо хозяйки выразили крайнюю степень изумления, словно ее спросили, всегда ли она одевается, выходя на улицу.

— Ну… она же сама не художница, зачем бы ей?

— Неужели непонятно? — казалось, по плотному розоватому шелку, по безупречно гладкому лицу поползли трещины. — Она же не могла это пропустить! Ведь они же близнецы! — голос Аннетты Игоревны точно надломился, задребезжал.