– Вот ведь как в жизни-то бывает… Кличешь беду ко свату, а она к тебе в хату… У самой-то у неё ишь как получилось… Да! Теперь ей не до прокурора. Когда она теперь сына-то своего отыщет? Вот он, Бог-то, как решает…

– Какой тебе, к чёрту, Бог? – вскипела Мария. – Я – этот Бог! Понятно? Письмо-то, которое хозяйка моя получила, мною написано… Понятно? Я велела Степану Агеичу в Татарке его сбросить. Это я распорядилась Катериной, чтобы вас по судам не затаскали… Ясно? Все вы теперь у меня в руках! И чтобы Борису Михайловичу пока ни звука!

– Ну вот! – скривил Осип губы, пытаясь улыбнуться. – Всё по-твоему и получилось.

– Ага! Щас! Получилось… Сама-то Катерина ухлестала, а письмо-то в конторе на столе забыла. Клавдия и обнаружила.

– Ну?

– Загну! К Сергею моему с письмом советоваться побежала. Он сразу и догадался, что оно мною написано! Почерк узнал. Хотя я и старалась писать каракулями…

– Ну и узнал. И что? – спросил Фёдор. – Он же не поскачет к прокурору на тебя заявлять?

– Поскачет не поскачет, а надёжнее будет, если письмо у меня окажется. Действовать надо, пока Сергей ни с кем ещё открытием своим не поделится!

– Ну и как эту писанину у твоего Сергея добудешь? – спросил Фёдор. – Скорей всего, он при себе её будет таскать. Грабежом, что ли, заняться?

– Надо будет – и займёшься.

– Пошла ты… Я тебя не заставлял писать!

– И действительно, – подхватил Осип слова сына. – Зачем ты это сделала? Мало ли откуда Катерина твоя Ниловна могла про наркотики узнать… Это надо было ещё доказать… У нас лично – всё шито-крыто… Дома – ни грамма… А что Бориса Михайловича… У-у! Хе-хе… Того голыми руками не возьмёшь…

– Едрит твою мать! – воскликнула Мария. – Значит, открещиваетесь? Значит, так? А не боитесь, если меня закрутят? Я же всех вас, вместе с аптекарем, в свою воронку затяну…

– Да уж… Письмо необходимо добыть! – тихо, но решительно сказал Осип, когда они с Фёдором остались одни. – И немедленно! Немедленно! – повторил он. – Пока Музыкант действительно не успел никому ничего рассказать. Но писанину надо оставить при себе, тогда Мария даже не пикнет против нас!

– И в завхозихи, – подхватил сын отцовы слова, – обратно попросится…

– Верно! Так что… придётся грабить. Иного выхода нет!

– Ладно. Завтра… Домой вечером пойдёт… В школе-то Семешка-дурак может помешать, а на улице в такую погоду никого не бывает… Придётся оглушить…

– Значит, придётся! А то Мария долго терпеть не будет… Она и сама способна… Мы же потом у неё и окажемся виноватыми…

За неделю до Нового года всю ночь заметал Западную Сибирь лютый северный ветер. А на рассвете Сергея Никитича нашли селяне застывшим; лежал он плашмя в сугробе у школьной ограды…

Мария не плакала, но смотреть на неё было страшно. После похорон, на третий день, с Нюшкою и невеликой кладью она уже сидела в кошеве заготовителя Степана Немкова. Ни Осип Семёнович, ни Фёдор провожать её не вышли…

В Татарске Мария велела Степану Матвеевичу оставить её с племянницей у вокзала. Больше в этом городке её никто никогда не видел.

Зато дежурная по залу глубокой ночью приметила девочку, которая без присмотра спала калачиком под одной из деревянных скамеек вокзала.

В отделении милиции беспризорной дали кусок хлеба и стакан чая сладкого. И очень старались понять: кто она, откуда, почему одна? Однако добились только того, что Нюшка назвала себя именем своей бабушки. Так и записали в протоколе дознания, что там-то, тогда-то, в такое-то время ночи найдена девочка – Елизавета Леонидовна Быстрикова…

Крепкая, мужеподобная Лидия Кронидовна – директор детского дома, которою за глаза зовут Гром-баба, а то и Комиссарша, спрашивает кругленькую, розовощекую, недопустимо сдобную, по военному времени, медсестру:

– Ну что там у нас в изоляторе, Зинаида Ивановна?

Зинаида Ивановна отвечает:

– У Трапезниковой – тридцать семь и четыре; у Славянова – тридцать семь и шесть; у Тихонова – тридцать семь. А у Садыкова сыпь какая-то появилась. Похоже – корь.

– Этого нам ещё не хватало! – вскидывает косматые брови Лидия Кронидовна и спрашивает дальше: – А Быстрикова? Она как?

– У неё – тридцать девять и два.

– Как всегда! По самый край…

– Да уж, – соглашается медсестра, – странная особа. Драться так уж драться, болеть так болеть! Всё на пределе. И неудачливая! К Новому году всем хватило нарядов, а ей ни платья, ни туфель не досталось.

– Так нельзя, – судит директор. – Лиза, конечно, не подарок, но хотя бы из чего списанного перешить нужно.

– Я скажу кастелянше, – обещает Зинаида Ивановна. – Не то снова забьётся за печку, шары свои вылупит, как слепая… Смотреть страшно! Я из-за неё, честное слово, боюсь ночью в изолятор входить. То ли она не в себе, то ли умная слишком? Глаза во сне открыты, чего-то шепчет… Лидия Кронидовна, – умоляюще говорит медсестра, – спровадить бы её в другой детдом.

– Грипп, погодите, минует – поговорю насчет перевода. Признаться, и самой мне она не по душе.

– К тому же – дочь врага народа! – подсевает Зинаида Ивановна.

– Ну и что теперь? Не казнить же нам её за отца! – с необъяснимой досадою отвечает Лидия Кронидовна, затем велит: – Ступайте. Поглядите, что там в изоляторе. И закройте на ночь трубу и дверь.

Изолятор – маленькая бревенчатая пристройка к большой столовой. Отдельно от основного корпуса. На улице – сорок градусов зимы.

Зинаида Ивановна налегке перебегает двор.

В изоляторе тепло. В нём восемь коек. Свободна лишь одна. У двери, в уголке, тумбочка и ночное ведёрко. На тумбочке горит керосиновая лампа. Электростанция не работает.

Ребята спят. Не спит только Лиза. Она глядит в потолок и шепчет, будто не слышит дверного скрипа.

Зинаида Ивановна поспешно задвигает вьюшку печи, задувает в лампе огонь и, позвякивая снаружи засовом, громко говорит:

– Блаженная, чёрт тебя побери!

Лиза улыбается, опускает веки и со временем оказывается в бабушкиной избе, на полатях. Во сне полати начинают качаться, лететь ковром-самолётом по-над загородным Татарским болотом, грязным и вонючим. Лизе тошно…