Геня, которой дочь поверяла все свои девичьи тайны, сияла от удовольствия, когда Бетти вечером забиралась к ней в постель и пересказывала слова любви, которые произносил Альберт-аптекарь во время их встреч. Во-первых, этот Альберт считался на их улице важной шишкой. У него не только заказывали лекарства, но и спрашивали медицинских советов по поводу легких заболеваний, и Альберт всегда знал, как следует поступить. Во-вторых, к нему обращались с делами, которые не имели никакого отношения к его профессии. Его просили прочитать письмо, оценить, сколько марок нужно наклеить на запечатанный конверт, посоветовать, как вести себя с этой свиньей, лендлордом[168], который не дает житья, и в какой банк лучше положить пару долларов. Расторопный, со всюду заглядывающим, все видящими и все замечающими глазами за толстыми стеклами тяжелых очков, доброжелательный, терпеливый и улыбчивый молодой человек, Альберт был любимцем всей улицы. Матери дочерей не могли на него наглядеться и заранее завидовали той, кому он достанется в зятья. Кроме того, на улице знали, что хотя дрог-стор принадлежит не ему, а его больному онклу[169], который больше не может работать, тем не менее Альберт полностью распоряжается этим хорошим бизнесом и со временем унаследует дело.

— Беселе, не позволяй ему заходить слишком далеко, потому что мужчины — свиньи, — учила Геня свою неопытную в отношениях между мужчинами и женщинами дочь, — но будь с ним подобрее, и, если Бог даст, ты еще станешь хозяйкой дрог-стор…

Именно там, в этой дрог-cmop, Геня хотела видеть свое удачное бейби. Геня с детства помнила аптеку в своем родном местечке. Евреям там приходилось снимать шапку, и нельзя было даже думать о том, чтобы поторговаться с барыней-аптекаршей, от которой веяло лекарствами, гордостью и высокомерием. И мысль о том, что ее дочь станет аптекаршей, скоро стала наполнять Геню гордостью. Вдруг, когда дело уже почти что выгорело, ее муж, этот переплетчик, принес в дом несчастье. Однажды вечером, вернувшись из своей маленькой синагоги после вечерней молитвы, он привел с собой высокого парня в перепачканном оверолсе маляра и показал ему лишнюю комнатку, которая пустовала и для которой искали съемщика, чтобы тот помогал платить за квартиру.

Геня даже не сочла нужным приглядеться к высокому юноше в оверолсе, который заплатил несколько замусоленных долларов за месяц вперед. А ее муж как раз наоборот расточал похвалы парню, который ежевечерне приходит в его синагогу говорить кадиш. Мистер Феферминц не мог на него, на этого Шолема Мельника, нахвалиться: что за честный парень, тихий, трудолюбивый и к тому же свой парень, не так давно с той стороны Атлантики.

Этого одного было достаточно для Гени, чтобы она стала смотреть на чужака с презрением, как на всех «зеленых». Она ни о чем не спрашивала его, когда он уходил рано утром на работу, и не заговаривала с ним, когда вечером он, измазанный краской, возвращался с работы. Также она не прислушивалась к рассказам мужа о парне, то есть к рассказам о Старом Свете и тому подобных «зеленых» делах — пустом вздоре, на который жаль тратить время и переводить допоздна электричество. Лучше она пораньше ляжет спать, чтобы еще посекретничать со своей бейби о ее отношениях с аптекарем Альбертом. Но как же велико было ее удивление, когда, вместо того чтобы в очередной раз поговорить об аптекаре Альберте, Бетти вдруг повела речь о мистере Мельнике, маляре.

— Знаешь, мама, у него удивительные зеленые глаза, у этого мистера Мельника, — шептала ей Бетти. — Зеленые глаза, обрамленные угольно-черными густыми бровями. Как тебе это нравится, мама?

Геня и слышать не хотела дочкину болтовню. Во-первых, она что-то не слышала, что зеленые глаза — это достоинство, особенно у мужчин. Во-вторых, ей совершенно не хотелось говорить о других мужчинах, кроме аптекаря Альберта.

— Глаза у него зеленые, должно быть, от краски, — отшутилась она, — да и вообще он весь «зеленый», не на что посмотреть, дочка.

Однако Бетти начала засматриваться на «зеленого» паренька, чем дальше, тем больше. Кроме того, она стала прибираться в его комнатке, повесила там занавески, украсила его кровать самым лучшим в доме покрывалом и даже положила на нее куклу, большую тряпичную куклу, которую одела в пестрые шелк и бархат, как цыганку. Каждый вечер, когда Бетти залезала в постель к матери, она перечисляла Гене новые достоинства, которые обнаружила в мистере Мельнике. Кроме его зеленых глаз она разглядела, что он строен, хорошо сложен, что морщинки на его лице выразительны, особенно те, что идут от носа ко рту, что голос у него мужественный и низкий и в нем слышен металл.

— Металл? — оторопело переспросила Геня, чувствуя своим материнским чутьем, что в дом пришла беда. — Лучше не говори всякие глупости, ты уже не ребенок, а юная леди. Постыдилась бы столько вертеться вокруг перемазанного юнца.

Однако Бетти не стыдилась и еще больше вертелась вокруг высокого молчаливого парня, заводила с ним разговоры, которые он был не мастер поддерживать и оттого, что был застенчив, и оттого, что плохо знал английский.

То ли дело было в зеленых глазах, которые загадочно смотрели из-под густых черных бровей, как будто видели что-то не видимое никому; то ли — в его уравновешенности, которая не поддавалась Беттиным чарам и кокетству, так легко покорявшим других молодых людей; то ли — в высокой, тогда еще не сутулой, костлявой, но сильной фигуре, проступавшей из-под забрызганного краской слишком широкого оверолса, — Бетти сама точно не знала, что особенно привлекало ее в нем, но она знала, что он лишил ее покоя с тех пор, как она впервые увидела его у них в квартире, лишил покоя, заставил почувствовать себя растерянной, такой, какой она никогда прежде себя не чувствовала. Стоя перед ним на цыпочках, как обычно стоят маленькие влюбленные девочки, когда смотрят снизу вверх на своих рослых возлюбленных, Бетти сквозь пятна краски и скипидара видела в нем принца. Когда он в пятницу вечером отмывал себя от краски и скипидара, гладко брил свое узкое лицо, опрыскивал себя одеколоном и одевался во все новое с головы до пят, она просто теряла голову и ни на шаг от него не отходила. Она перестала бегать по улице со своими знакомыми мальчиками и девочками, пить соду в дрог-стор Альберта и даже ходить с матерью с визитами к своим замужним сестрам, лишь бы иметь возможность остаться наедине с чужим парнем, лишь бы часами просиживать с ним в его комнатушке. Чем более сдержанным был он, чем больше он смотрел на нее, как взрослый смотрит на ребенка, который вытворяет глупости, тем больше она воспламенялась.

— Знаешь, мама, — шептала Бетти, лежа в кровати, — он принц.

— Принц? — переспрашивала, не веря своим ушам, Геня.

Сначала ей был смешон этот вздор. Но вскоре Гене стало не до смеха. Крепче всего в голове у нее засело нелепое слово «принц», означавшее, что беда не за горами и что аптека, которая уже была у нее в руках, уплывает, как скользкая рыбка, если схватить ее в воде.