* * *

— Мне нужно, чтобы вы отключили сигнализацию на эту ночь, — сказала она, закинув голову вверх, чтобы видеть выражение лица человека-гиганта.

— Это невозможно, — холодно сказал он. — Эти книги — государственное достояние. Они бесценны, хоть их и можно оценить в десятки, а то и сотни миллионов долларов.

— Когда я была маленькой, — улыбнулась Маша, — я часто думала про Джоконду. Не в плане загадочной улыбки. А вот как раз в этом смысле.

— Боюсь, я не совсем вас понял, — нахмурился Агапин.

— Видите ли, «Мона Лиза» — самая известная картина мира. Непреложный шедевр. Вершина человеческого гения. Подразумевается, что она ценнее всех прочих картин. Застрахована уж не помню на какую сумму. И вот я подумала: если нужно будет выбирать между живым человеком, причем совсем не гением, так, середнячком, и великой картиной. Одной жизнью и — достоянием людской цивилизации. Вы бы что выбрали?

Агапин продолжал молча на нее смотреть.

— Я — в своих детских фантазиях, конечно! — выбирала всегда человека. Хотя он не вечен, а картина уже пережила пять столетий и, дай бог, еще поживет. Так вот сейчас, Аристарх Викторович, перед нами стоит тот же выбор. Мы можем рискнуть: и я — обещаю! — в одиночестве продолжу поиски. И тогда, если мы вовремя найдем книгу, сможем спасти человека. Или — мы решим, что риск потери инкунабул важнее потери человеческой жизни…

— Я отключу на ночь сигнализацию, — сказал Агапин. — Это все, конечно, достоевщина — то, что вы мне сейчас наговорили. Но смысл в ней есть. И оставлю студентов до полуночи. А сам буду у себя в кабинете. Если у вас хватит сил заниматься поиском после этого — что ж, оставайтесь.

— Спасибо, — прочувствованно сказала Маша.

— Не за что. Только не говорите ничего нашему замдиректора. Он и так сходит с ума из-за пропаж в музее. Еще одной — из хранилища может не пережить. — И, подмигнув Маше, развернулся было, но помедлил. — Да, и на всякий случай: если вы захотите чуть-чуть отдохнуть, у нас тут, в секретариате, есть для этих нужд диванчик.

Но Маша сделала выбор в пользу прогулки, а не диванчика: вышла на улицу, чтобы дать отдохнуть глазам и хорошенько промерзнуть, проветрив тяжелую голову. Спустилась по Ленивке к реке, медленно прошлась по Кремлевской набережной, дошла до моста и застыла на некоторое время, глядя на ярко освещенные вечером башни, вдыхая воздух, пахнущий зимой и бензином — даже здесь, над рекой. Ее уже стало поколачивать от холода, когда она вернулась обратно, стараясь идти как можно быстрее, чтобы согреться.

В хранилище оставалось не более десятка ребят, да и они — с воспаленными глазами, и через полчаса Маша отправила всех домой, а сама позвонила Андрею.

— Я останусь в музее на ночь, — сказала она. — Мне Агапин дал добро. Если хочешь, подходи.

— Обязательно, — голос Андрея был сосредоточен. — Ты тоже, когда решишь идти домой, отзвонись.

Маша знала, что уйдет отсюда только утром, но решила Андрея не расстраивать.

Она выработала некую систему, не доверяя своей наблюдательности: отсматривала книги снизу вверх: все пять уровней. Каждую полку по два раза — на всякий случай. Дело шло не очень быстро (особенно тяжело было перетаскивать дважды стремянку для верхних полок: сначала для правой половины, потом — для левой), но зато она была уверена в пройденном этапе. За ее спиной книги нет. Если есть — то только впереди.

Впрочем, вскоре, несмотря на выгулянный мозг и отдохнувшие на речных перспективах глаза, на Машу напала новая беда: она зевала раза по три, осматривая каждый стеллаж. Предыдущая ночь с Андреем к отдыху мало располагала, и Маша то и дело замирала в огромном пустом помещении и на долю секунды отключалась.

— Так не пойдет, — сказала она себе. — Надо хотя бы на час воспользоваться предложенным диванчиком.

И она побрела вон из хранилища: по коридору до секретарской, куда гостеприимный Агапин не закрыл дверей. И упала навзничь на кожаный диван.

* * *

Проснулась она оттого, что в коридоре резко погас свет, погрузив секретарскую — маленькую комнатку без окон — в полную тьму. Она приподнялась на локтях и прислушалась — ничего. Спустила ноги, на ощупь надела сапоги, почувствовала сухость во рту и головную боль. Потянулась за сумкой, чтобы достать бутылку с минералкой, и снова услышала тихий шорох.

— Ночные страхи, — мотнула она головой и отпила из бутылки. — Пора обратно за работу.

Маша вынула из кармана джинсов мобильник — на экране было два часа ночи, выдохнула и, держа телефон перед собой, как слабо горящую свечу, пошла обратно по коридору в хранилище.

В основном зале горел свет, и Маша облегченно вздохнула. Пока она брела по коридору, ей почти удалось убедить себя, что это охрана выключила повсюду свет. Перспектива искать выключатель в полной темноте не радовала. Маша пошла в глубь стеллажей: она отметила вынутой книжкой место, где перестала искать, и теперь вновь принялась за отлаженный уже поиск. Тишина в зале, ночью особенно всеобъемлющая, мертвенный свет галогенных ламп и молчаливое, но явственное присутствие тысяч старых книг настраивали Машу на особый лад. Она будто плыла в пропитанном пылью воздухе, повторяя все те же мерные движения: поворот головы слева направо вдоль каждой полки — переставленная стремянка: забраться, спуститься. Маша вдруг поняла, что ей тут ужасно нравится.

Это был мир, отделенный от людской глупости и подлости, все собранные здесь тома были выжимкой из самого лучшего, что есть в человеке: мудрости, стремления к познанию, веры. Чем глубже проникала она в хранилище, тем более уютно себя чувствовала. Если бы не погоня за Копиистом, не позволяющая расслабиться и отдаться совсем иначе текущему здесь времени, Маша наугад потянула бы на себя любой из обтрепанных кожаных, сафьяновых, пергаментных корешков и села по-турецки прямо в проходе, осторожно переворачивая хрупкие страницы и разглядывая миниатюры. Но Копиист… Но проклятая его шарада в неизвестной книге!..

«А что, если, — вдруг с ужасом подумала Маша, — и нет никакой книги? Если и она — не более чем символ? К примеру: человеческого познания? Ведь цветы на натюрморте именно символичны. — И ответила себе: — Нет. Он склонен к конкретике, к реалиям, завязанным на искусстве. Будь то реальные прототипы Энгра. Или реальный след из бездыханных тел в московских новостройках. Книга должна быть, иначе игра теряет смысл для сыщиков и прелесть для убийцы».

И она с удвоенным вниманием взялась за новый шкаф: слева — направо, слева — направо. И вдруг в ужасе застыла: масса книг, стоящих на полках, двинулась на нее. Как в замедленном кино, шкаф стал крениться, а книги — падать. Маша подняла руки, но было уже поздно: огромный стеллаж накренился и привалился верхом к противоположному ряду, тома повалились, как костяшки домино, погребая ее под собой, и в следующую секунду она оказалась в плену у своих любимых книг, без возможности не то что двигаться, а почти — дышать.

После оглушительного грохота наступила оглушительная же тишина. Маша прислушивалась: но в ушах только гулко стучало испуганное сердце. Она одна, стиснута между полками: если Копиист здесь, то звать на помощь не имеет смысла. И она ждала чьего-то шага, дыхания, шепота. Но вокруг царило молчание, и сердце постепенно перестало биться в барабанные перепонки, выровнялось дыхание.