Полковник Гришин, анализируя бои дивизии с момента прибытия на фронт, пришел к мысли, что причины неудач не только и не столько в том, что у противника так уж велико преимущество в танках и больше боевого опыта, просто часто им самим не хватает умения быстро распорядиться своими силами, мало порядка, настойчивости при выполнении боевой задачи, и даже так – не везет. В целом дивизия в масштабе армии показала себя с лучшей стороны: в первых боях выстояла, не побежала, не рассыпалась, из окружения выходила организованно и фактически обеспечила прорыв корпуса и тыловых частей армии. Если бы не трагическая гибель артполка и батальона, которая смазала, в общем-то, неплохую картину, дело, в смысле наведения порядка и сохранения боеспособности в дивизии, было бы налажено быстро.

О том, что в Красной Армии вновь введен институт военных комиссаров и что теперь он официально комиссар дивизии, Петр Никифорович Канцедал узнал не 16 июля, в день выхода приказа, а спустя неделю. Собраться же всем вместе, политотделу дивизии и комиссарам полков, удалось только 27 июля.

Положение с укомплектованием дивизии политсоставом было крайне тяжелое: за две недели боев его выбыло более половины штатного состава. Из комиссаров полков, которые занимали эти должности до войны, оставалось только двое – Васильчиков в 771-м стрелковом и Макаревич в 278-м легкоартиллерийском. Причем второго поторопились было считать погибшим, т. к. он вышел из окружения и попал в свой полк спустя неделю. Тогда перед шоссе Макаревич, пока проталкивал в брешь подразделения полка, остался с небольшой группой, гитлеровцы шоссе закрыли прочно, и перейти его удалось поэтому позднее всех. Но то, что полк в хорошем состоянии вышел за Сож, было и его заслугой.

Комиссар 497-го гаубичного артполка Николай Иванов погиб, и Канцедал весть о его гибели переживал особенно. В полку его любили. И дело он знал. Вместо него назначили старшего политрука Коваленко, это был толковый политработник, но полка-то фактически не было – полсотни людей без матчасти. Надо формировать заново, а как сейчас это делать… У Корниенко комиссар, Артюхин, видимо, отстал с последним батальоном, и в полку его не было, пришлось назначить нового, старшего политрука Александровского, из резерва.

С кадрами политработников в батальонах было еще сложнее, и Канцедалу немало пришлось поломать голову, чтобы хотя бы как-то заполнить их штаты комиссарами. С политруками в ротах и батареях было еще хуже и сложнее. В общем, об активной и целенаправленной политработе в ближайшие дни не могло быть и речи, и Канцедал на совещании смог сообщить лишь об общей обстановке на фронтах и в стране, насколько знал ее сам, задачи комиссарам полков и потребовать их выполнения. Пришлось, и это он понимал, говорить в основном общие слова – «поднять», «нацелить», «объяснить», «обеспечить», «добиваться».

Какие конкретно меры разработать, чтобы поднять моральный дух и настрой бойцов на победу, – этого он в начале совещания и сам еще толком не знал. Газет почти не поступало, информация о положении на фронтах была крайне скудной. Единственное, что он точно знал как комиссар, – надо любой ценой обеспечить устойчивость обороны частей. Себя он знал и в свои силы верил, опыт был, орден Красного Знамени дали в Гражданскую войну, наверное, не просто так.

Верил Канцедал и в своих подчиненных, комиссаров полков – все разные люди, но у каждого за плечами опыт работы. Они же большевики, а большевики не распускают нюни и в критической обстановке. Канцедал с удовлетворением почувствовал, что задачи свои в новом качестве комиссаров они все поняли правильно и настрой свой бойцам передать сумеют.

Сообща подумали, что в их обстановке можно сделать конкретно, что использовать в работе сегодня же, завтра.

Закончив совещание, Канцедал сказал:

– Можно, товарищи, пока есть время и возможность, полевая почта еще не уехала, написать письма домой.

Петр Васильчиков за все это время написал жене только два письма, да и те таскал с собой, отправить не было возможности. Разгладив на сгибах исписанный карандашом листок, он прочитал:

«4 июля 1941 год. Добрый день, Полинька! Привет моим милым детям Валерию и Сергею, – и подумал в который раз: «Как ты теперь с ними, одному четыре, а младшему и года нет…» – Пока я жив и здоров, особо серьезного еще не видел. Много паники, есть неорганизованность. Немного все нервничают. Начинаю привыкать к боевым действиям. Народ у нас неплохой. Если удастся свидеться, расскажу все. А в общем, борьба будет длительной, тяжелой. Одно помни: крови прольется много, но народ победить нельзя. Мы выполняем историческую задачу. Мужайся, крепись, расти детей. Очень жаль, что писать мне пока некуда и нельзя. Полевой почты пока нет, и вся дивизия еще не собралась. Сегодня встретил в лесу Сазанова и Гурова. Беседовали. Целуй за меня ребят, крепко-крепко. Целую тебя несколько раз. С приветом любящий вас отец и друг».

«Пусть читает, как есть», – подумал Петр Александрович и взял второй листок.

«22 июля. Поля, здравствуй. Обстановка такая, что и писать стало неоткуда. Находились несколько раз в окружении. Положение очень серьезное. Многие сложили головы, я пока жив. Приходит, правда, время такое, что думаю: все равно скоро конец. Это должно и может случиться, и ты, Полинька, не убивай себя до конца. Прольется много крови, но победа будет народной. – Васильчиков подумал, не слишком ли он резко написал, жена будет переживать, когда прочтет эти строчки, но решил оставить: пусть знает правду. – О внешнем мире, что делается внутри страны, я не знаю вот уже три недели, оторван, ни газет, ни радио, а точнее – почти с отъезда из Горького. – «Да-а, – подумал Васильчиков, – если уж я, комиссар полка, ничего за это время не читал и не слышал, то что же мне спрашивать с бойцов…» – Часто вспоминаетесь вы, особенно в моменты относительного затишья от взрывов и общей огневой канонады. В остальном все диктуется положением, в которое ставит нас противник».

Петр Александрович вырвал чистый лист из блокнота и начал писать:

«27 июля. Здравствуй, Поля! Я пока жив и здоров. Правда, это дело относительное сейчас, моментом может все измениться. Рвутся снаряды и мины, летят разрывные пули. Будем надеяться, что все обойдется хорошо. Да, Поля, много приходится видеть горя и страданий людей. Как это иногда бывает жутко смотреть! Правда, у военных не так, а когда видишь бегущих растерянных женщин и детей, то сердце не выдерживает. Вот сволочи, что наделали, и знаешь, из-за нашей русской беспечности и доверчивости очень много просочилось сволочей – изменников, которые привели к известным поражениям и потерям немалых территорий. Шпионы и диверсанты обнаглели и живут даже в высших штабах. Они много и натворили безобразий. В письме всего не выложишь, но очень обидно понимать общее паническое настроение, развитие которого ведет к тому, что расстреливают командиров частей, а они, по существу, стрелочники. В этих делах, признаться, уши надо держать топориком и глядеть в оба. Я за то, что мы победим, но крови прольется много, и желать нужно одного: если придется погибнуть, то с толком. Живы многие, но и многих у меня вывело из строя. Семь политруков убыло, Леоненко комбат, неизвестно где Павлов и ряд командиров, которых вряд ли знаешь. Вот даже Малинов Иван Григорьевич – его я не вижу пятый день, при выходе из окружения он отстал и до сих пор нет в полку. Шапошников и Наумов живы. Малинов, я думаю, тоже жив, но где-нибудь заблудился, т. к. противник не пускает, так он в бою очень осторожный. Как будто раненый погиб командир корпуса и вместе с ним из штаба много. Сосед наш, Егоров, жив. Не горюй. Расти ребят, за меня не беспокойся, что бы ни случилось. Так нужно. Часто беседую с вами, расстраиваюсь. Берегите себя».