Преданный семье юноша устремился в отдаленную провинцию оказать последнюю услугу старшему. Следует признать, что молодой самурай спешил к дяде не только для того, чтобы встать за его плечом, но и для получения богатого наследства.

Однако Евгеюка Онегаси (а это был он) опоздал всего на несколько дней: дядюшка потерял лицо и умер, как старая гейша, без кусунгобу в брюхе.

Наследство, впрочем, никуда не делось. Вступив в права сегуна, Евгеюка скоро заскучал среди неспешной провинциальной жизни.

Получивший блистательное воспитание при дворе императора, успешно прошедший закалку интригами скучающей знати, познавший любовь многих искушенных гейш, Евгеюка тяготился неспешностью быта благословенной глуши, в коей надлежало ему провести долгие годы сегунства. Затворничество стало его судьбой.

Часто укрывался молодой феодал от назойливых соседей, гуляя в лесу, либо запирался в библиотеке, сказавшись больным.

Лишь с единственным соседом согласился разделить чайную церемонию Онегаси. Этим счастливцем оказался Владимото Ленскидзуки, живой и душевный, хотя и не лишенный инфантилизма самурай.

Они сблизились. Один – аскет и молчун, и другой – слагающий танка по любому поводу. Один, напором подобный сумотори, и другой, обладающий мирным нравом пастуха. Один, чья стихия – Огонь, и другой, посвященный Воде… Их дружба была подобна союзу сильного в преодолении препятствий тигра и робкого в своих желаниях кролика.

Евгеюка тайно восхищался наивным романтизмом Владимото. Ленскидзуки же нашел в Онегаси верного слушателя и мудрого советчика.

Владимото все-таки уговорил своего холодного друга нанести визит вежливости клану Ларинада. Ленскидзуки был влюблен в Оляга – младшую дочь тамошнего сегуна. Евгеюке же надлежало развлечь старшую – Татьяши, а также оценить выбор, сделанный Владимото.

Татьяши Ларинада обладала утонченной душой японки. В своей уважаемой семье она казалась чужой. Скромность и смирение отличали эту замкнутую деву, подобную бутону на ветви сакуры, такому невзрачному, но вот приходит час, и – мы видим божественную красоту цветения.

Оляга Ларинада слыла девушкой более живой и близкой повседневным радостям, нежели ее старшая сестра. Немудрено, что романтичный Владимото остановил свой взгляд на воплощении бесконечного цветения, а не на символе глубины прекрасного…

После первого визита Евгеюки Онегаси бедная Татьяши вдруг поняла: в ее сердце разгорелось пламя любви. Со страхом и надеждой написала Татьяши письмо своему любимому:

Я к вам пишу. Чего же боле? Или мене?

Лицо теряю. Презреньем наградите вы меня.

Отрину ложный стыд, спросив:

Хотя б в неделю раз

Могли бы ноги мы сплести?..

Далее цитировать это письмо, проникнутое страстью и откровенностью, мы не имеем права, ибо слова любви есть тайна двух сердец. Заметим просто, что послание заканчивалось традиционным в таких случаях японским иероглифом: «Татьяши плюс Евгеюка равно Л».

Евгеюку тронуло наивное признание провинциальной дворянки. Но честь самурая не позволяла ему врать тем, кому не хочется! И вот он встретился с Татьяши в саду ста камней и начистоту признался ей в отсутствии чувств:

Как ноги заплести, так я горазд.

Однако о любви не может быть и речи.

Я не люблю тебя. А вот и сеновал.

Татьяши не потеряла лица и пошла не к сеновалу, а к усадьбе. Находящийся в смятении Онегаси принялся оказывать знаки внимания помолвленной с Владимото Оляге. Бедный жених не вытерпел и бросил Евгеюке вызов.

Ленскидзуки, будучи не в силах держать себя в руках, ночь перед боем провел в поэтических метаньях, написав восхитительную поэму, начинавшуюся словами:

Паду ли я,

Сраженный сюрикеном,

Иль мимо просвистит он, и ага…

Опытный мастер Онегаси лег спать и даже опоздал к началу схватки. Но оба юноши свято чтили боевой кодекс, и поединок состоялся.

Вот какую танка сложил секундант Онегаси после боя:

Наотмашь остановил вчерашнего друга

Скорбящий о тяготах бусидо Онегаси-сан

Недрогнувшей рукой. Вжик-плюх!

Солнцеподобный Микадо не одобрял поединков, и Онегаси пришлось покинуть свою усадьбу. Татьяши долго плакала, желая найти любимого, но наконец родители выгодно выдали ее замуж за имперского генерала Старпердзуки, который и забрал молодую жену в столицу.

Евгеюка вернулся ко двору через несколько долгих лет. Он увидел и узнал Татьяши. О, небожители! Это была совсем не прежняя ранимая и хрупкая девушка из провинции. Перед глазами Онегаси предстала знатная особа, приближенная к приближенному к императору. Величие и красота вели Татьяши по главному залу… Да, думал Евгеюка, сакура расцвела…

Расцвела и любовь Онегаси. Он понял, что тогда, в усадьбе Ларинада, сердце его было слепо.

В пламенном письме Евгеюка молит о счастье:

Я был лохом крестьянским,

Тупым ремесленником

И дождевым червем, приди, приди…

Чтящая кодекс гейш Татьяши ответила Онегаси отказом:

Увольте, Онегаси! Это я тогда моложе

и лучше качеством была. Другому отдана.

Ему храню я верность. Хоть ноги заплетаются его.

Письмо заканчивалось традиционным в таких случаях японским иероглифом: «Отлезь, козел!»

Темнее тучи стал Евгеюка. Удалился он к подножию величавой Фудзи, храня печаль, и совершил харакири. Лист пергамента оставил нам предсмертную хокку Евгеюки Онегаси:

Гоп-стоп! Я ухожу на берега Небесной Реки,

Туда, где будем все мы. Каяться мне поздно.

Смотрю на эти звезды и кусунгобу в брюхо получаю.

Весть об уходе Онегаси из жизни черным ястребом донеслась до Татьяши. Поняла она, что Евгеюка смыл своей кровью позор, который нанесла ему ее холодность. Горько заплакала Татьяши и предалась дзигай путем удара в сердце острым кайкэном, начертав прощальное:

Любви не сохранив, живу теперь, как самка.

Ах, почему же люди не летают? Я – чайка!

Так не доставайся же я никому!

Муж Татьяши понял, что сердце жены говорило не о нем, и бросился со скалы в море. К сожалению, старик не был искушен в поэзии, посему последние свои строки написал почти прозой:

Еще вчера у пагоды нарядный рикша ждал.

Пышнее свадьбы не было в помине.

Невеста краше всех. Была. А ныне быть? – Не быть!

Так заканчивается эта печальная, как вопрос о спорных островах, история. Ничтожнейший из смертных, рассказчик смиренно откланивается и идет делать харакири.

Нет повести печальнее на свете,

Чем повесть Онегаси и Татьяши.

Прости-прощай, Япония-мамаша.

Спасибо, что меня ты ро…

Концовку рассказа Лавочкина заглушили громкие рыдания Грюне.