Николай громко удивлялся, и это еще больше взбадривало Алеху. Но не все говорил Николай, что думал. Разросшееся хозяйство радовало его и одновременно пугало.

— На таких волах, да со своими конями весной хлеба десятины две посею, — делился планами старший Крюков.

— Не много ли? Ведь даже Богомяков не каждый год столько сеял. Да и где земли подходящей возьмешь?

— Он две десятины имел, а мне почему нельзя? И посею на богомяковых же землях.

— Заместо Богомякова в поселке хочешь стать?

Но Алеха вопроса не понял, засмеялся.

— Куды мне до него? Он счета своим овцам, поди, и не ведал, а я шарком каждую признаю. Сказал тоже.

Отец взглянул на лицо Николая.

— Да ты замерз совсем. Идем в избу. Эх, и загуляем же мы сегодня! Отметим конец твоей службы.

— Да не отслужил я еще. Просто на побывку удалось вырваться. На неделю.

Алеха разочарованно хлопнул рукавицами.

— А я-то, старый дурень… А совсем когда домой-то?

— Может, к весне приеду. Хотя рано об этом сейчас загадывать.

Ладный стал Колька. Крепкий. В плечах широкий и ростом удался. Лицом — жесткий, в отца. Совсем в мужика за эти четыре года, как ушел с партизанами, вымахал Колька. И голосом загрубел.

— А ты, сестра, все еще не замужем? — мужичий голос у Кольки. — Или никто сватов не шлет? Северька-то куда девался?

— Тут он, — вспыхнула Устя.

— Сегодня же задам стервецу трепку. Заморочил девке голову — и в кусты. Или сама отказываешь?

Устя не ответила, а отец крякнул неопределенно. Николай понял, что разговор этот продолжать сейчас не надо, замолчал.

Хорошо Николаю Крюкову в отцовском доме. Тепло душе. Привычно, спокойно. Словно вернулся в раннюю свою юность. За окном леденеет ветер, за окном бескрайние, промерзшие до звона степи, а в доме жарко, топится большая русская печь, тоненько поет желтый самовар, щурит сонные глазки кот Тимоха. Белые занавески на окнах, герани в глиняных горшках, широкие поскрипывающие половицы.

Ходит вдоль стен Колька, разглядывает давно знакомые фотографии. Все его сегодня радует, сладко тревожит. Крепко намерзся Колька за четыре года.

— Живете как?

— Ладно живем, — отец рад, что забыл парень про Устино замужество. — Сам видел.

— Ну а другие? Северька, Федька, соседи?

— Всяко, — ответил Алеха. — Бывает, беляки тревожат. Хунхузы всякие. Скот угоняют. Я винтовку всегда свою наготове держу.

Алеха правду говорил. Нет-нет, да и прорывались из-за кордона конные группы. Поселки обходили — боялись. А скот угоняли. Особенно осенью. Сейчас зима, поутихли бандиты. Не раз кричала молодежь, что надо идти на ту сторону, отбивать скот обратно. Но казаки из тех дворов, чья животина оставалась в целости, горланили не так рьяно. Больше про охрану говорили. Так ни разу и не сделали ответный набег.

Отдохнув с дороги, Николай хотел было пойти к друзьям, но Устя сказала, что Северька, Филя Зарубин и Лапин Иван, за которым укрепилась кличка Хромой, приедут из завода только сегодня к вечеру — там у них какой-то важный партизанский съезд, а Федька сейчас прибежит: видела она за воротами Степанку, тот мигом братану сообщит.

Федька и верно прибежал скоро. Тяжелой лапой, красной от мороза, толкнул своего сотенного командира в плечо. Но тоже, как и Алеха, огорчился, узнав, что приехал Николай на побывку, не совсем.

— Не надоело еще тебе служить?

— Может, и надоело. Да врагов еще много осталось.

— Есть еще, — согласился Федька.

Но приятелям поговорить по-другому, спокойно, не удалось. Узнав о приезде Николая, стали приходить посельщики, поздравлять с приездом, расспрашивая о далекой и пугающе огромной Чите, где, говорят, жулики днем подметки режут. Чуть ли не одним из первых притопал Ганя Чижов.

— Давно ли, паря Николай, геройского партизанского командира, Осипа Яковлевича, видел? Может, в гости собирается, так примем с нашим удовольствием.

Своим пятидневным пребыванием в партизанах Ганя очень гордился, подчеркивал, что он партизан, и говорил об этом к месту и не к месту. Особенно часто стал Ганя говорить о своих заслугах перед новой властью, когда уездный ревком стал выделять хлеб для маломощных партизанских семей и семей, потерявших кормильцев.

Народу в горницу набилось порядочно. Все нещадно курят, и серый махорочный дым тяжело плавает по всей избе. Пришел даже Сила Данилыч, переболевший первым страхом. Сила одет, как и большинство: в иргачах — штанах из выделанной овчины, — в полушубке, лохматой папахе. Никак не подумаешь, что у Силы двор побольше, чем у других, и золотишко припрятано в памятном месте.

За разговором, когда беспрестанно хлопали тяжелые, обитые кошмой двери, никто не заметил, как вошли в избу Северька и Иван Лапин. Только Устя встретилась с Северькой глазами, улыбнулась ласково.

Северька, перешагивая через ноги сидящих у стен казаков, прошел вперед, крепко поздоровался с Николаем.

— Говорят, Николай приехал, — Северька не выпускает руку приятеля, — мы с Иваном чаю попили и сюда.

Все замолчали: не скажут ли чего о съезде. Но Северька только охлопывал своего сотника, а Иван пристроился на лавке, вытянул больную ногу, закурил. Хотя нет, тихо! — не пропустить бы чего, комсомольский секретарь говорить начал.

— Дела у нас должны пойти, Кольша. Совсем удивительные дела.

В этот зимний вечер собравшиеся в доме Крюковых казаки были огорошены словом «коммуна». Слово многим было знакомо давно, но оно неожиданно приняло особый смысл, когда и хромой Лапин сказал, что в их поселке решили организовать коммуну.

— Пойдет в коммуну, кто хочет. Кто не хочет, пусть в своем доме сидит. Насильно никого тянуть не будем.

Многие вздохнули облегченно, но виду не подали. «Дело добровольное. Значит, и погодить можно, присмотреться».

Но заговорили враз. Дела-то какие.

— Обчее все так и будет?

— Может, и робяты?

— На моем Калюнке Ганя Чижов ездить станет? А накормит он моего коня, не запамятует?

Но Иван понял, что надо непременно самому что-то веское сказать, не дать свести разговор к злой шутке.

— Товарищи! Погодите маленько. Остыньте. Вначале я вам доложу, потом говорить будете. Только зубы мыть не надо. Запишется в коммуну только, кто хочет, добровольно. Ежели не хочешь — сиди и помалкивай.

Из кути хозяйка вынесла на деревянном подносе широкий строй рюмок; рюмки туго вызванивали, роняли короткие блики. Подошла к мужикам.

— Выпейте-ка за приезд. С морозу да с устатка.

Лапин взял рюмку толстыми от мороза пальцами, подмигнул Николаю — поддержи, командир, коль надо будет, — легко проглотил ханьшин.