— Ты чего такой злой? — спросил Иван Северьку, когда они остались вдвоем. — Что все сразу в коммуну не кинулись? Я иного и не ожидал. Если жизнь у нас наладится, многие еще придут к нам, попросятся. Лиха беда — начало.

— Да Федька-то Стрельников чего отсиделся? Сегодня же пойду, морду набью. Комсомолец тоже.

— Остынь, — сказал Лапин. — Не горячись. С Федькой маленько посложнее, — Иван встал, открыл дверь — нет ли кого, — вернулся к столу. — Можно ли контрабандиста в коммуну принимать? — прищурил он глаз.

Лицо у Ивана грубое, в резких морщинах.

— Не будет он у меня больше за границу шастать. Это я обещаю, — у Северьки вздрагивают крылья носа.

— Федька, видно, к легкой жизни привыкать стал.

— Отучу, парень-то ведь он наш, свойский. И революции преданный.

— Преданный-то преданный. Только он, по-моему, революцию по-своему понимает.

Не хочется Северьке такие слова о своем друге слушать, а приходится.

Северька прикрутил у лампы фитиль и дунул на огонь. В классе стало темно, и только окна четко проступали: светлей за окнами.

Вышли на крыльцо. После прокуренного класса морозный воздух удивил чистотой, свежестью. Остро смотрели с темного небосвода звезды. Смотрели строго, не мигая.

Северька отыскал Федьку дома.

— Я знал, что ты придешь, — встретил Федька друга. — Заходи, садись.

— Ты контрабанду должен бросить, — Северька остался стоять у порога.

— Вон ты как, — встал и Федька. — Ну-ну, говори.

— Все сказал.

Федька начал медленно краснеть, но вдруг улыбнулся.

— Смотри-ка, ругаться прибежал…

— Да не ругаться…

— Надо мне за границу ходить. И не заводи ты этот разговор больше. Надо мне там бывать, понимаешь?

Северька так и не сел. Прилипший к валенкам снег медленно таял — на полу сырое пятно.

— Понимаю. Легкого заработка ищешь? Хоть ты мне и друг, а еще скажу: гнать тебя надо из комсомола. Шкурничать взялся.

Федька ответил непонятно:

— Я, может, ради дружбы и хожу на ту сторону.

Из горницы выглянула Костишна.

— Поругай, поругай его, Северьян. Боюсь я, когда он уходит за Аргунь. Корысть небольшая, а страху…

— Молчи, мать.

— Ай не правду говорю? — взъелась Костишна. — Не надо нам такого прибытку! Боюсь я.

Федька нахлобучил папаху, рывком надел полушубок.

— Куда ты?

— Вот это вечно: куда, куда? Коня накормить.

Северька пошел следом.

Большими деревянными вилами Федька бросил через жердинник охапку остреца, подошел к коню, огладил его шею.

— Будем мы с ним за Аргунь ходить до тех пор, пока с Пинигиным не рассчитаемся. И потом будем.

— Знаешь, где он живет? — внутренне подобрался Северька.

— Знаю. Все знаю. И не мешай ты мне, Христа ради.

— Почему не вдвоем?

— Нельзя тебе, комсомольскому секретарю. Да я и один справлюсь.

Верный друг Федька.

— Может, теперь сядем?

Уютно хрустнул травой конь.

— Сядем.

Мороз пробирался под полушубок, покалывал в кончиках пальцев, обтягивал скулы. Выглядывала Костишна:

— Идите в избу! Ознобитесь!

Но парни отмахивались:

— Сейчас придем.

Хороший Федька парень, но дури у него много в голове. Говорит, что после того, как рассчитается с Пинигиным, все равно будет ходить за границу. Интересно это, видите ли, ему. Без контрабанды, без коня, одной работой жить скучно. А потом — это по Федькиным словам — кто из слабосильных хозяев имеет лаковые сапоги, голубые шелковые шаровары, достаток на столе? А он, Федька, имеет.

— Не нравится мне, как ты живешь, — вздохнул Северька.

У Стрельниковых уже разбирали постель, готовились спать, когда во дворе залаяла собака, заскрипели ворота.

— Кого это несет на ночь глядя? — удивилась Костишна, прилипнув к темному окну.

В сенях заскрипели половицы, чьи-то руки шарили по двери. Федька толкнул дверь, впустил в избу мужика в коротком полушубке, в серых валенках. Незнакомый мужик. Обличьем нерусский.

— Здравствуйте, хозяева, — сказал вошедший.

А для Федьки мужик оказался знакомым. Назвал он его Петром, заулыбался, пригласил раздеться, позвал к столу.

Костишна лучину стала щепать. Для печки. Федька в кладовку побежал — гость приехал, хоть и незваный, а гость. Гость в дом — Бог в дом.

Костишна никогда не видела этого мужика, но приехал он откуда-то сблизи. Она даже во двор выходила, смотрела коня. Свежий конь, мало на нем сегодня ездили.

Костишна не выдержала.

— Откуда будешь, мил человек? Не знаю, как тебя звать-величать. Нездешний, видно?

— Нездешний, мать, нездешний. А зови вон как Федор, Петром. Неразговорчивый гость.

— Коня расседлать?

— Ничего не надо. Уеду я скоро.

— Да куда же на ночь глядя ехать? Ночуй до утра.

Хороший вроде человек этот нерусский Петр, ладный, обходительный. Только Костишне неспокойно. Не с пустым ведь он приехал, а разговаривает так, ни о чем. Таится, видно.

Гость чаю напился, поблагодарил и ехать собрался. Костишна опять к нему подступает:

— Куда же на ночь-то?

А Федька молчит. Гостя не удерживает. Только проводить собрался за ворота. Хоть парень надел унты на босу ногу, а пробыл во дворе долго. Вернулся красный и сразу — к печке.

— Кто это? По чо приезжал? — подступила к нему мать. — Чует мое сердце, за неладным.

— Все ладно, — Федька ухмыляется, а глаза серьезные. — Купец это. За товаром ехать мне надо. Только нынче долго пробуду. Не ждите скоро. Тебе, мать, шаль цветастую привезу. Хочешь?

Не радует шаль. За короткую мирную жизнь Федька уж сколь раз уезжал за границу, а теперь собрался надолго.

— Не ездил бы, может, Федя. Ведь подстрелить могут. Далеко ли до беды, — мать испуганно крестится, смотрит в передний угол, на иконы. — Господи, спаси и помилуй…

Федька уехал ранним утром, задолго до света.

Давно ждал Федька гонца с той стороны, с самой осени. Дважды ездил в бакалейку сам, приезжал ночами, но маньчжур все говорил: не время, подождать надо.

Еще в первую поездку угнал Федька за кордон ворованного коня. Пришлось принять грех на душу — украсть. Хоть сильно совестью парень не мучился: конь ушел из соседнего поселка, из богатого двора. Больше недели рыскал Федька по замерзшей степи: добыча досталась нелегко. Но увел коня незаметно, следа не оставил. Вантя остался доволен: старый покупатель привел бегунца.