А Терезе недоставало этих воскресных встреч с отцом Макки. Она скучала без его шуток, без молитв, без его забавного ирландского акцента. Но после смерти мамы он редко заходил в их дом, да его и не очень-то привечали. Она помнила, как в последний приезд он пробыл у них совсем недолго и, когда отец проводил его до двери, сказал на прощание:

— Ее дорогая матушка, да упокоит ее Господь, хотела бы, чтобы Тереза регулярно ходила к мессе и исповедовалась. Миссис Стоддард-Кларк с удовольствием заехала бы за ней в следующее воскресенье на машине, а потом Тереза еще заехала бы в Грейндж к ленчу. Право, это было бы вовсе не плохо для девочки, как вы полагаете?

И голос отца в ответ:

— Ее матери больше нет. Ваш Господь нашел нужным лишить ее матери. Тесс теперь человек самостоятельный. Когда ей захочется пойти к мессе, она пойдет. И исповедаться придет, когда ей будет в чем исповедаться.

Трава здесь поднялась высоко, тут и там торчали сорняки, виднелись головки засохших цветов, земля горбилась под ногами, так что идти нужно было очень осторожно. Тереза прошла под самую высокую арку — арку восточного окна, где когда-то сверкал во всей теперь лишь воображаемой красе многоцветный витраж. Теперь окно превратилось в пустую глазницу, сквозь которую видно было мерцающее в лучах море и плывущая над ним луна. Тереза зажгла фонарик и совсем бесшумно, молча принялась за дело. Она прошла к стене, держа в руке раскрытый нож, и попыталась отыскать большой плоский камень с гладкой поверхностью, который мог бы служить основанием для ее алтаря. Поиски были недолгими, и она высвободила камень из стены с помощью ножа. Но в углублении за камнем что-то лежало. Тоненький кусок картона был засунут глубоко в щель. Она вытащила его и развернула. Это была половинка почтовой открытки с изображением западного фасада Вестминстерского аббатства. Правая сторона открытки была оторвана, но все равно невозможно было не узнать знакомые двойные башни аббатства. Перевернув открытку, девочка увидела надпись — несколько строчек, расшифровать которые при лунном свете было невозможно, впрочем, она и не испытывала особого любопытства. Открытка казалась совсем новенькой, но почтовый штамп не разобрать, и нельзя было отгадать, сколько она здесь пролежала. Может, кто-то спрятал ее здесь летом, играя с сестрами и братьями. Открытка не внушала беспокойства; более того, Тереза была так занята своими собственными мыслями, что записка ее вовсе не заинтересовала. Такие записочки ее школьные подруги оставляли друг другу в школе, пряча их в пристройке для велосипедов или незаметно засовывая подруге в карман жакета. Она хотела было разорвать открытку, но передумала, тщательно разгладила и положила обратно. Пробираясь вдоль стены, она отыскала другой подходящий камень и еще несколько помельче, чтобы укрепить на алтаре свечу. Вскоре алтарь был готов. Тереза зажгла свечу: шипение загоревшейся спички показалось ей неестественно громким, а свет — слишком сильно бьющим в глаза. Уронив несколько капель расплавленного воска на камень, она прилепила к нему свечу и укрепила, обложив камнями помельче. Потом уселась перед алтарем, скрестив ноги и устремив глаза на ровное пламя свечи. Она знала: мама придет, она будет невидима, но даст знать о своем присутствии; она будет молча, но совершенно разборчиво говорить с ней. Нужно только терпеливо ждать и смотреть не отрываясь в немигающий огонь свечи.

Она попыталась выбросить из головы абсолютно все, кроме тех вопросов, которые она пришла задать маме. Но мама умерла так недавно и память о ее смерти причиняла такую боль, что выбросить это из головы оказалось невозможно.

Мама не хотела умирать в больнице, и папа обещал ей, что этого не будет. Она расслышала, как он шепотом уверял маму в этом. Она знала, что доктор Энтвистл и районная медсестра были против. Она слышала и обрывки разговоров, не предназначенных для ее ушей, но в темноте лестницы, за дубовой дверью гостиной, где она замирала молча, слова звучали громко и ясно, словно девочка стояла прямо у постели больной.

— Вам понадобится круглосуточный уход, миссис Блэйни, я не смогу вам его обеспечить. И в больнице вам будет гораздо удобнее.

— Мне удобно. У меня есть Райан и Тереза. У меня есть вы. Вы все так добры ко мне. Мне больше никто не нужен.

— Я делаю все, что могу. Но два визита в день — этого недостаточно. Вы слишком многого ждете от мистера Блэйни и Терезы. Конечно, как вы говорите, она у вас есть, но ведь ей всего пятнадцать.

— Я хочу быть с ними. Мы хотим быть вместе.

— А если они испугаются?.. Детям это тяжело.

И тогда этот мягкий, неуступчивый голос, тоненький, словно стебелек тростника, но не сломленный, произнес с эгоистичным упрямством, так свойственным умирающим:

— Они не испугаются. Неужели мы допустим, чтобы они испугались? Нет ничего страшного ни в рождении, ни в смерти, если все правильно объяснить.

— Есть вещи, миссис Блэйни, которые невозможно объяснить детям, они постигаются только на собственном опыте.

И она, Тереза, делала все, что в ее силах, чтобы доказать, что у них все в порядке, что они могут справиться сами. Приходилось прибегать к некоторым уловкам. К приходу доктора и медсестры Поллард она мыла двойняшек, одевала их в чистые платьица, меняла пеленку Энтони. Было очень важно, чтобы все выглядело как следует, чтобы доктор Энтвистл и медсестра не могли сказать, что папа не справляется. Как-то в субботу она испекла булочки и предложила их всем присутствующим, уложив на блюдо — самое красивое блюдо в доме, мамино любимое, с изящным рисунком — розами и отверстиями по краям, чтобы можно было продеть ленточку. Она помнила смущенный взгляд доктора и его отказ:

— Нет, спасибо, Тереза, немного погодя.

— Пожалуйста, попробуйте. Это папа спек.

А когда доктор уходил, он сказал отцу:

— Может, вам и по силам все это выдержать, Блэйни. А мне… Боюсь, что нет.

Кажется, один только отец Макки оценил ее старания. Отец Макки, который говорил точно как ирландец в передачах по телику, так что Тереза думала: это он нарочно, это он так шутит — и всегда старалась вознаградить его улыбкой или смехом.

— Ух ты, ну и здорово у вас дом отчищен — все так и блестит. Сама пресвятая Дева Мария согласилась бы есть прямо с полу, смотри-ка. Папа твой спек, говоришь? Вот это да! Да еще такие пышные. Вот гляди, я даже одну в карман кладу, после съем. А теперь будь умницей, пойди приготовь нам чайку покрепче, а я тут с твоей мамой пока поболтаю.

Она старалась не думать о той ночи, когда маму увезли: она проснулась от страшных стонов и даже подумала, что вокруг дома, воя и рыча от боли, мечется какой-то зверь; потом поняла, что эти звуки доносятся вовсе не снаружи; потом ее вдруг охватил непреодолимый страх. Потом в дверях вырисовалась фигура отца: он приказал ей оставаться в комнате, никуда не выходить и чтоб дети не шумели; потом она смотрела из маленькой спальни, из окна рядом с парадным, как подъехала санитарная машина, а двойняшки на кровати испуганно таращили глаза; потом двое с носилками прошли в дом; потом по садовой дорожке понесли на носилках обернутую в одеяло, теперь уже умолкшую мать. И тут она бросилась вниз по лестнице и забилась в руках пытавшегося удержать ее отца.