Каково Шолохову — едино сердце, а биение-пульс сразу от двух романов: возобновляется публикация третьей книги «Тихого Дона» и начинается печатание первой книги «Поднятой целины». Нелегко! Весной прорвалось в письме Левицкой признание: «Заработался я… и еле по свету хожу… Вокруг меня одни и те же… По „Тихому Дону“ вперемежку из этой раззлосчастной „Целины“…» Казалось бы, набивается на сочувствие, но далее сообщает: «Нет, ей-богу, отрадно!»

Публикующийся из номера в номер новый роман Шолохова удивлял тех, кто начинал привыкать, что советские писатели могут откликнуться на жизнь в стране только в рамках жестких политических схем. Слово Шолохова-художника убеждало, что его роман подсказан жизнью. Автор знал и Давыдова, и секретаря райкома, и доверчивого Майданникова, и Нагульнова, взращенного идеями Троцкого, и страдальцев раскулачивания, и врагов новой жизни, и Щукаря, приговоренного горькой судьбой к лукавству и шуточкам-издевочкам — вдруг жить слаще станет, и даже автора статьи «Головокружение…». И каждому дал право высказаться. Не явил себя цензором. Запечатлевал раскулачивание и коллективизацию со всеми ее тогдашними бедами и победами, при этом мечтал, предупреждал, гневался, любил, воспитывал, смирялся, восставал, сдерживал себя, снова поднимался, воссоединялся с общественным мнением, противился ему. Разве не так?

Наверное, поэтому нельзя равнодушно читать, если сердце не заржавело, о том, как злодеянно раскулачивали, но при этом возникает и радость, что досталось кое-что из кулацкого добра обездоленной жененке Демки Ушакова… И разве не умиляешься стараниям Давыдова на пахоте в самозадании на «десятину с четвертью», но одновременно и понимаешь, что его донская жизнь шла почти что сплошняком под сталинскую диктовку… Сочувствуешь революционным порывам Нагульнова и огорчаешься, когда его исключают из партии… И хочется, чтобы не очень-то усердствовали при подавлении бунта у хлебного амбара, и обидно, что колхоз после статьи Сталина стал разбегаться… И жаль простреленного в спину Дымка, жаль и мечтательного — о светлом будущем — Майданникова. И над Щукарем не хочется надсмехаться.

…Кто бы ни приезжал в Вёшки, сразу понимал — писатель доступен каждому станичнику и хуторянину. Сколько времени уходило вроде бы понапрасну, а может, напротив — обогащало?

Шолохов рассказывал, как заявился к нему однажды рано утром казачок с исцарапанной физиономией:

«— Михаил Александрович, опохмелиться-то найдется, а?

— Что случилось-то?»

И пошел монолог, ну, чуток огранить да прямо в книгу:

«— Как же, Михаил Александрович, дорогой ты мой, казачью честь опозорили, так разве мог я стерпеть?! Повел я вчера на базар телка. Продал, конечно. Магарыч, как заведено, поставили. Потом еще приложился… Домой пришел затемно и сразу на печь полез. Утром слышу, пристает моя благоверная с вопросом: „Иде деньги, спрашиваю?!“ —„Иде, иде, — рассердился я. — Может, у меня их нету!“ — „Это как же так — нету?“ Чую, добру не быть. Открываю один глаз, наблюдаю: моя благоверная воинственно наступает на меня с кочергою на изготовку: „Иде деньги, кобель?“ — и сопровождает свой бабский вопрос кочергой по голове. Верите? Вот полюбуйтесь — весь фасон на лице… Вот я и спрашиваю: что они, бабы, понимают в таком деле, как честь казака?»

Дополнение. «Поднятая целина» — еще одна пока неразгаданная загадка отношения власти к Шолохову. Казалось бы, еретический роман, вызвавший партцензурные придирки, однако же он получает одобрение Сталина и даже обретает спустя полтора-два года всеобщее официальное признание.

То результат внедрения в литературную жизнь изощренных изобретений партагитпропа. Он дал установку толкователям романа сменить оценки с критических на хвалебные и тем самым снабдить читателя иными ориентирами. К примеру, отныне противопоставление установок Ленина установкам Сталина в романе приказано было воспринимать не более чем некую вольность Давыдова. С одной литературоведческой книги того времени и повелось: «А когда на собрании хуторского актива он (Давыдов. — В. О.) касается указаний Ленина и Сталина о социалистическом переустройстве, то „цитирует их по-своему“». Какова техника безопасности! Потом из-под пера литературоведа вышло утверждение, что секретарь райкома обличен в «путаной политике», а Давыдов расхвален за «живое дело и четкую реализацию указаний товарища Сталина».

Сдержит или не сдержит вождь слово, что «Тихий Дон» будут продолжать печатать? Он подал руку, да подставил ножку — благословил «Тихий Дон», но не приказал ускорить напечатание; благословил «Поднятую целину», но не положил конец подозрительному отношению.

Каково писателю! Обиды изливал только близким.

«Свиреп я, как никогда! С 5 № „Октября“ я сызнова и по собственному почину прекращаю печатание „Тих. Дона“. Зарезали они меня…» — так писал Левицкой в апреле этого года. Это он о том, что ретивые октябристы с зацензурированными перьями наперевес нещадно покорежили несколько глав. Сократили, к примеру, сцены расстрела казаков и похорон Петра Мелехова.

«В январе наладил печатание 3 кн. „Тихого Дона“, но это оказалось не особенно прочным, печатать с мая не буду (причины изложу Вам при встрече). Все эти дела (а тут еще возня с новой вещью)…» — это он Серафимовичу о судьбе сразу двух романов в письме, тоже апрельском.

Еще опасливое: «Боюсь, как бы меня и дальше с „Целиной“ не подрезали».

И даже такая обида на «Октябрь» и «Новый мир» — на письма не отвечают и гонорары не пересылают.

Тут еще «Правда» добавляет горечи. Все предвесенние дни — в марте — громит Дон, обвиняя местную власть во всех грехах: «Бег на месте… оппортунизм… очковтирательство… комчванство…» Знай, страна, кто виновник хозяйственных провалов в одной из главных житниц!

Шолохов вмешался, чувствуя несправедливость. Он-то прекрасно знал, что такой критикой делу не помочь. Снова поездил по станицам и хуторам — и не только своего района: что ни колхозная семья — так недоедание. Даже Фадееву еще в январе отписал: «Плохо у нас, Саша, с хлебом. Во всех северных районах очень туго — небывало туго!»

Какое писательское самоотвержение — готов всего себя отдать в эти месяцы заступничеству за Дон. Обращается в «Правду»: примите статью.

22 марта 1932 года на второй странице этой газеты появляется статья под заголовком «Преступная бесхозяйственность (от нашего специального корреспондента)». Подпись: «М. Шолохов. Ст. Вёшенская. Северокавказский край».

«Более гнусного отношения к нуждам дела трудно представить! — пишет он, полный гнева из-за издевательств над народом. — Колхозная общественность возмущена творящимися безобразиями. Необходимо найти прямых и косвенных виновников…»

Виновников он знает: «Необходимо вмешательство наркомата, который до сих пор ничего не сделал для ликвидации этих безобразий». Назвал также «Колхозцентр», «Союзпродкорм», «Скотоводтрест».

В эти дни Сталин тоже имел дело с печатью. В газете была опубликована его беседа с гостем из Германии писателем Эмилем Людвигом, в которой рассказывал стране и миру о том, как под его, Сталина, руководством действует «ареопаг»: «В этом ареопаге сосредоточена мудрость нашей партии. Если бы этого не было, мы имели бы в своей работе серьезные ошибки».