Просто полежать, чтобы чувствовать ее всю рядом, в своих руках.

Он услышал, как у Миры пропел вызовом смартфон где-то в кухне и она быстро ответила.

– Да, Евгений Леонидович, – услышал Андрей ее голос. – Когда запись? Так. Пишу. Пятнадцатого…

Она повторяла числа и время, записывая за говорившим, уточняла, когда у нее спектакли, а Барташов чувствовал, как исчезает, улетучивается из его души и сознания радость, искристость жизни и улыбка счастья.

Все. Вот и все – билось у него в мозгу, отдаваясь болью.

Он сел на кровати, чувствуя себя стариком, облокотился на колени, опустил голову, пытаясь совладать с собой и собрать осколки, на которые, как ему казалось, разлетелось что-то важное внутри.

Вдохнул долгим, затяжным вдохом, задержал дыхание и выдохнул, резко встал, прошел в гостиную, собрал свои разбросанные вещи и оделся.

Она все поняла. Она поняла все до того, как он начал что-то говорить. Стоя к нему спиной, что-то готовила на плите, и вдруг эта ее тонкая спинка окаменела, и, дрогнув, лопатки выпрямились, словно она ожидала удара сзади.

Барташов и нанес этот самый удар, к которому она приготовилась.

Он не мог говорить, не мог что-то объяснять, да и пытаться не собирался, сообщил, что женат, она ответила цитатой из Островского, он смотрел в ее побелевшее лицо, окаменевшее вместе со всем ее телом, не выражавшее эмоций, и от того ставшее похожим на маску.

Потом, множество раз прокручивая в голове свой уход, Барташов не мог понять, как смог тогда отодрать себя от нее. Как смог разорвать то, что соединяло их в одно целое, и уйти.

Он не понимал, как смог уйти.

И только перед глазами всплывало постоянно воспоминание о том, как Мира приняла его отречение от нее, приняла его уход и протянула ему куртку, как будто отдала что-то самое важное.

Ее бледное лицо, застывшее неподвижной маской, и взгляд этих синих глаз и описать-то невозможно.

И как она сказала:

– Беги.

Отпуская его. Совсем. Понимая, что совсем и что это его окончательное решение.

В тот же день Барташов улетел в командировку. Сам себе ее выписал срочным порядком и улетел. Никого видеть не мог и говорить ни с кем не мог ни о чем, кроме рабочих моментов.

Через неделю вернулся, посадил в кухне за стол напротив себя Ольгу и выдвинул ей ультиматум:

– Меня не устраивает та форма семьи, которая получается у нас с тобой. Если ты хочешь сохранить наши отношения и жить вместе, у меня есть ряд обязательных условий. Первое – ты уходишь с этой твоей работы совсем и окончательно. Я не против, чтобы ты работала, но не в Москве, и чтобы имела нормированный рабочий день, и лучше не полный. Могу предложить возглавить наш заводской отдел по общественным связям, могу поспособствовать в поиске других интересных должностей в городе. Второе – Петя живет с нами, и ты стараешься стать ему пусть не матерью родной, но близким человеком, и найти с ним общий язык. Третье – у нас с тобой нормальный регулярный секс, не реже трех раз в неделю, и в нем ты участвуешь с удовольствием, а не отбываешь повинность, мне жена-страдалица не нужна. Четвертое – ты рожаешь хотя бы еще одного ребенка. И пятое – ты принимаешь мой образ жизни и его реалии, принимаешь моих друзей и родных и становишься нормальной, заботливой женой и матерью. Если тебя что-то из перечисленных пунктов не устраивает, мы разводимся как можно скорей.

– Я должна подумать, – ответила Ольга.

Казалось бы, над чем подумать? Все то же самое, ну почти то же, он изложил ей, делая предложение и обговаривая свои пожелания перед росписью.

Но, видимо, разводиться в ее планы не входило, по крайней мере в тот момент, и на следующий день Ольга уверила Барташова, что согласна на все его условия. А он проверил эту ее готовность сразу же, пригласив в постель.

И чуть не взвыл, неизвестно каким усилием удержав злые, рвущиеся слезы, когда они закончили. После того, что он пережил с Мирой, секс с Ольгой был пустым ритуальным трахом, трением тел друг об друга – без чувств, без эмоций, без души – пусто. Как самого себя предал.

А он и предал, и ему было реально больно от осознания этого. На всех уровнях – и духовном, и физическом.

Но Барташов сцепил зубы, сказал себе мысленно, что так ему, козлу, и надо. И уговорил себя, что ничего, пройдет время и он привыкнет.

Миру и все, что с ней связано, никогда не забудет, но со временем образ ее постепенно сотрется, а сильные чувства и поразительные ощущения потеряют яркость и поблекнут, как обычно и бывает в жизни.

На следующий день он перевез к себе Петьку, и Ольга оформила малыша в садик, находившийся рядом с их домом.

Все. Крепкая семейная жизнь. Долг и обязательства. Хватит ерунды.

На следующий день после их ночи с Барташовым и его ухода Мира все же улетела в свою любимую Италию. И даже поселилась в той самой старинной гостиничке, которая ей так нравилась. Но на этом, можно считать, ее путешествие и закончилось.

Большую часть времени она проводила в кровати, прокручивая в голове несчетное количество раз все их встречи и разговоры с Барташовым и, конечно же, их последнюю ночь, прощаясь с ним и оплакивая себя и их обоих.

День на пятый она все же начала выходить из гостиницы и гулять по городу. А к отъезду ей даже удалось кое-как собрать ошметки себя в какой-то непонятный ком, способный пусть и условно, но все же существовать в социуме.

Надо было учиться как-то заново жить и прилаживаться к себе новой, изменившейся после той ночи навсегда, как учится заново жить человек, перенесший тяжелую травму или инсульт, – учится снова есть, пить, говорить и ходить.

Не осознавая того и не замечая, Мира даже двигаться стала, как больной человек – экономя силы и ограничивая движения, словно боялась потревожить огромную, незаживающую рану.

А вернувшись в Москву, начала жить заново. На раз, два, три.

Раз – просыпалась утром и говорила себе:

– Надо жить дальше.

Два – садилась на кровати, спускала ноги на пол и повторяла:

– Надо жить дальше.

Три – поднималась, шла в ванную, принимала душ, заходила в кухню, останавливалась посередине, понимая, что не сможет ничего съесть, и говорила себе вслух:

– Надо жить дальше.

Даже если очень хочется подохнуть.

Что-то превратилось в пепел у нее внутри. Мира перестала смеяться, редко улыбалась, не принимала участия ни в каких посиделках, праздниках и компаниях, увиливала от семейных сборов, избегала друзей.

Но она заставляла себя жить дальше и выполняла всю свою работу – служила в театре, дублировала и читала на студии звукозаписи, заставляла себя заниматься своими любимыми куклами, есть, пить, чтобы двигаться.