Элла Аграновская:

«Стоял апрель 1988 года. В моем редакционном кабинете раздался звонок: вечером в Горхолле, по-русски звонко именовавшемся Дворец культуры и спорта им. В. И. Ленина, а по эстонски – просто Linnahall, будет выступать Виктор Цой.

Пауза. Видимо, мне надлежало заполнить ее восторгом. Но я к рок-музыке отношусь, скажем так, достаточно спокойно. Нет, конечно, знала, кто такой Виктор Цой, более того, истошных воплей на предмет того, что рок губителен для нашей молодежи, никогда не исторгала, но и армию фанатов на единицу своей персоны не стремилась пополнить. Впрочем, у Цоя их вполне достаточно без меня.

– Спасибо, скорее всего, не получится.

Звонившая, администратор малого зала, была моей личной знакомой, поэтому себе позволила.

– Ты в своем уме? Это же Цой! Виктор Цой! Отменяй все дела и приходи! Ты меня слышишь?

– Это Цой, Виктор Цой, я тебя слышу.

И тут беседа, если этот обмен маловразумительными междометиями можно назвать беседой, приняла неожиданный оборот.

– Приходи, пожалуйста, ты меня очень выручишь. И приводи всех, кто захочет. Дело в том, что идея устроить „рок-гостиную“ и пригласить Цоя – на моей совести. Но я вовсе не уверена, что наберется публика. Если зал будет пустой, начальство меня убьет.

Как уже отмечалось выше, я не была поклонницей рока, но все же руководила отделом культуры в газете „Молодежь Эстонии“, той самой Эстонии, где, в отличие от других республик, никогда не делали вид, что рок-музыки у нас нет, более того, регулярно устраивали рок-фестивали.

Пустой зал на концерте Цоя – более абсурдное предположение трудно было придумать. Оказалось, доля истины в этих словах проглядывала: во-первых, концерт по каким-то причинам широко не рекламировался, во-вторых, Цой приехал один. Точнее, с женой Марьяной, но без группы „Кино“. В малом зале был запланирован сольный концерт: Виктор Цой с гитарой.

Это резко меняло дело, поскольку, если совсем уж откровенно, громких звуков органически не выношу.

Если бы я сейчас решила начертать нечто вроде рецензии, на мониторе компьютера выскочили бы пылкие фразы про то, что это был незабываемый концерт: уникальный тембр голоса, лаконичная ритмика, отрывистые звуки негромкой гитары, угасающие в тишине. И все было бы сущей правдой, изрядно приправленной сиропом, что, безусловно, не про Цоя.

На протяжении всего концерта меня преследовали неконтролируемые ассоциации: мне 14 лет, я впервые слушаю песни Александра Вертинского. Кумир интеллигенции первой половины ХХ века, он давно вернулся из эмиграции, получил разрешение гастролировать, но только в провинции, к столичной сцене и к массовому слушателю допущен не был. Изданную в США пластинку, большую, намного толще, чем наши, моим родителям подарили друзья. Названия песен написаны по-русски, но латиницей. Щелчок, первые аккорды – и я на всю жизнь оказалась во власти этого странного, безголосого, поющего сердцем поэта.

Потом, в интервью, спросила Цоя про Вертинского. И услышала ответ, которого подсознательно ждала: „Вот Вертинскому мы верим. Как человеку, который чист душой…“ И на всю жизнь поверила Виктору Цою.

А пока, скрежеща зубами, пережидаю – нескончаемую череду фанатов с неуемным изъявлением восторгов, автографы на случайных бумажках, изнурительную процедуру под названием „можно с вами сфотографироваться?“ Кумир продвинутой молодежи второй половины ХХ века редкостно терпелив.

Господи, наконец-то!

„А может, поговорим завтра? Встретимся здесь же и поговорим“, – говорит просительно. „Давайте завтра вас сфотографируют для газеты, а поговорим сегодня. У меня ребенок болеет. Не знаю, как сложится завтрашний день“.

Цой вопросительно взглянул на Марьяну (они тоже были молодыми родителями) и, не дожидаясь ответного взгляда, соглашается: „А давайте!“

Мы присели в гримерке напротив друг друга. „Вы меня не помните?“ – спрашивает он неожиданно. Вопрос непонятен, что и выражаю недоуменным взглядом.

„А я к вам в редакцию приходил, с Курехиным…“ – „А-а-а… Ну да… Разумеется, помню“.

Помнила смутно. Курехин вошел, занял все пространство моего небольшого кабинета – и заискрился фейерверк остроумия. А ведь точно, с ним был приятный, скромный мальчик…

Сглаживая неловкость, быстро выпаливаю первый вопрос: „Скажите, Виктор, вам часто приходится выступать в такой тихой аудитории?“

На следующий день мне все же пришлось сопроводить фотографа Николая Шарубина на съемку, поскольку он категорически отказался проследовать в Горхолл в гордом одиночестве.

Вечером в большом зале ожидалась творческая встреча с известными кинематографистами. Шумная компания приезжих гостей заполнила служебное кафе Горхолла. За самым дальним столиком примостились Цой и Марьяна. Пробираясь к ним и близоруко щурясь, сначала не заметила Зиновия Гердта, с которым была знакома лет десять. Зиновий Ефимович помахал мне рукой. Я заметалась. Подлетела к Цою: „Извините, пожалуйста. Здесь Гердт, надо подойти… Вы ведь знаете Гердта?“ Цой серьезно кивнул: „Конечно, знаю. Ну не лично, но вообще знаю. Не волнуйтесь, мы подождем“. Шарубин остался с Марьяной и Виктором. Я помчалась здороваться с Гердтом…