перебрала в уме значения кизила: надежность, стойкость, любовь, которую не могут сломить напасти. Но у этого дерева было еще одно значение – возрождение. Не об этом ли думала мать, когда посадила над могилой Бри кизил? Потому что та и впрямь пережила возрождение… после смерти.

– Но почему вы ничего не рассказали мне раньше? – вырвалось у Фрэнсин. – Вы знали, что я ничего не помнила о тех утоплениях, так почему бы вам было не рассказать мне обо всем? Вы были рядом, но так ничего и не сказали.

Мисс Кэвендиш опять медленно двинулась вперед, затем проговорила:

– Отношения между людьми – это сложная штука, а Элинор… – Она вздохнула. – Элинор была самым близким для меня человеком, ближе нее у меня не было никого. Я очень любила ее, любила как сестру. Но для того чтобы сохранять в дружбе такую близость, необходимо полное доверие; особенно это относится к вашим общим секретам и данным вами обещаниям.

Для Фрэнсин отношения между людьми всегда оставались тайной за семью печатями. Наиболее тесными отношениями, которые поддерживала она сама, были ее отношения с призраком, а такие отношения никак нельзя назвать сложными.

– Мама заставила вас пообещать, что вы не будете об этом распространяться, – бесцветным голосом сказала она.

Мисс Кэвендиш кивнула.

– Еще когда ты училась в школе, я сделала все, чтобы никакие слухи об этой истории не дошли до тебя или до Мэдди – на этом настаивала ваша мать. – Она искоса взглянула на Фрэнсин. – Не вини ее, дорогая. Она очень любила тебя и Мэдди. Даже если и ошибалась, все, что она делала, делалось для того, чтобы защитить вас. Никогда об этом не забывай – и также помни, что после той ночи Элинор так и не оправилась. Она была сломлена и оставалась такой до конца своих дней.

Они шли в молчании, пока не добрались до шоссе на Хоксхед. Только когда перешли на другую его сторону и очутились на пешеходной дорожке, мисс Кэвендиш заговорила опять:

– Не только Мэдди беспокоится о тебе, моя дорогая, но и я тоже.

Фрэнсин сердито нахмурилась.

– Мэдди ошибается. Что-то и впрямь проникло в дом, но я не знаю, что это такое. Я никогда не сталкивалась ни с чем подобным.

Мисс Кэвендиш сердито затрясла головой.

– Я всегда предупреждала Элинор, что из-за своих собственных страхов она заставит и тебя испытывать страх. Вся эта ее чепуха с травами, которые будто бы от чего-то защищают…

– Никакая это не чепуха! – перебила ее Фрэнсин. – Мама всегда ясно говорила, что они отпугивают зло. Особенно перед самой смертью. Она никогда не переставала это делать. И я тоже ни разу не пропустила ни одного вечера… – Она запнулась, осознав, что невольно сказала неправду.

– А о каком именно зле шла речь?

– Я… я не знаю, – призналась Фрэнсин. – Мама никогда об этом не говорила, а я, кажется, не спрашивала.

Мисс Кэвендиш снова остановилась, глядя на пустынные холмы вдалеке.

– Что ж, я не стану говорить, что не испугалась, когда Мэдди рассказала мне об этой буре. Это было похоже на… – Под вопросительным взглядом Фрэнсин она отвела глаза.

– Вы что-то видели, – торжествующе воскликнула Фрэнсин. – Вместе с мамой.

– Скажу только одно: иногда мое неверие подвергалось тем или иным испытаниям. Но тебе не будет толку, если ты станешь зацикливаться на таких вещах, – ответила мисс Кэвендиш и снова медленно двинулась вперед.

– Пожалуйста, мисс Си, расскажите мне, что это было, – попросила Фрэнсин после того, как они какое-то время прошли в молчании, которое старая дама, похоже, не желала прерывать. Фрэнсин казалось, что она так и не получит ответа, пока мисс Кэвендиш не вздохнула и не мотнула головой.

– Только имей в виду – это надо воспринимать в контексте, – предупредила она. – Мы с твоей мамой тогда крепко выпили, так что я не могла бы поклясться, что то, что я увидела, не объясняется хмелем. – Когда Фрэнсин кивнула, она опять испустила вздох. – Это случилось вскоре после того, как утонули Бри и Монти; после их гибели прошла, наверное, пара недель или около того. Я гостила у Элинор; я часто бывала у нее в те первые дни после трагедии. По правде говоря, я беспокоилась за состояние ее рассудка. Она уничтожала все, что принадлежало Джорджу. Хотя думаю, этого следовало ожидать. В доме везде было полно напоминаний… Но я отклонилась от темы, – добавила мисс Кэвендиш, улыбнувшись Фрэнсин. – Я помогала твоей маме жечь одежду Джорджа рядом с оранжереей. В тот вечер мы развели там большой костер. Элинор была задумчива, а я радовалась тому, что она не плачет, потому что, думаю, с той ночи она пролила океан слез, да это и понятно. В этом-то и заключается проблема, когда речь идет об остром горе – тут мало что можно сказать, и ты знаешь, что бы ты ни сказала, толку от этого не будет… И вдруг… – Мисс Кэвендиш покачала головой, вспоминая. – Это явилось из леса. Я всегда сравнивала это с чем-то вроде аномального ветра, но он действовал не так, как положено в природе. Он носился вокруг нас, будто атакуя. Носясь то прочь, то опять к нам. И он был так силен, что царапал кожу. Но наша Элинор справилась с ним. Я слышала, как твою маму называли ведьмой; правда, никто никогда не осмеливался сказать это ей в лицо. Мы с ней, бывало, хохотали над этим до упаду. Но в тот вечер я начала гадать, не правы ли те, кто так говорил. Потому что тогда вид у твоей мамы был… какой-то потусторонний. Когда нас начал обдувать этот призрачный ветер, она и бровью не повела, а просто зашла в оранжерею и вышла, неся разные травы; твоя мама придавала очень большое значение травам. Она начала что-то бормотать и разбрасывать их, и будь я проклята, если этот ветер не убрался туда, откуда пришел. Она вытолкала его прочь – мимо кладбища и в лес Лоунхау.

Они уже дошли до Колтхауса. Мисс Кэвендиш остановилась перед калиткой дома и повернулась к Фрэнсин.

– На следующее утро здравый смысл и логика взяли свое, и я попыталась объяснить произошедшее естественными причинами, в основном сливовой настойкой твоей мамы. Но тут посмотрела в зеркало и увидела, что кожа у меня содрана словно теркой. И, признаюсь тебе, я была потрясена. – Она покачала головой. – Вот и весь сказ, моя дорогая. Я ломала над этим голову много лет и до сих пор не могу постичь, в чем там было дело. Но знаю, что