Мать в Сан-Франциско по-прежнему гостила у подруги. В редких письмах к Мэрион уверяла, будто скучает по своей малышке, но не считала себя вправе навязывать подруге еще одну гостью, а в Санта-Розу не ехала, чтобы не выслушивать враждебные тирады Роя. За месяц до окончания школы Мэрион приехала на автобусе в город, чтобы пообедать с матерью в “Тедиче”: они не виделись восемь месяцев. Она приехала поговорить о будущем, но матери, чьи волосы поседели, а краснота щек свидетельствовала о том, что пить она начинает с утра, не терпелось поделиться удивительными новостями о Шерли. Несколько трудных лет та проработала в отделе парфюмерии в “Гимбелсе”, теперь же на Бродвее — правда, роль маленькая, но она начала актерскую карьеру, и ее наверняка ждут роли крупнее. Материнская гордость (качество, прежде Изабелле не свойственное), пожалуй, умилила бы Мэрион, до того очевидно Изабелла старалась не отставать от подруг, чьи сыновья учились в университетах Лиги плюща, если бы эта новость не привела Мэрион в ярость: о ней забыли. Ей вдруг захотелось, чтобы мать и сестру убили – кто угодно, пусть даже она сама, – чтобы отомстить за то, что они сделали с отцом. Особенно нужно было убить “талантливую” сестрицу. И когда официант принес жареную камбалу, коронное блюдо “Тедича”, Мэрион затушила о тарелку сигарету.

Дома, в Санта-Розе, Рой Коллинз вынимал ей душу, заставляя чувствовать стыд и раскаяние, и почти убедил ее в том, что ей очень повезет, если после школы ее возьмут в его фирму секретаршей. За месяцы одержимости Диком Стэблером она позабыла прежнюю мечту отправиться вместе с Изабеллой Уошберн в Лос-Анджелес и стать кинозвездой. Они редко виделись с Изабеллой, и Мэрион почти не питала иллюзий. И хотя она докурилась до того, что, как выяснилось в кабинете врача, весила всего сто три фунта, внимательные наблюдения за икрами и лодыжками, мелькавшими на экране кинотеатра “Калифорния”, навели Мэрион на подозрение, что ее крестьянские ноги не годятся для Голливуда. Изабелла же, чьи ноги были красивее, по-прежнему планировала поехать в Лос-Анджелес, и приглашение Мэрион оставалось в силе. Мэрион сидела в “Тедиче”, смотрела, как ее окурки мокнут в расплавленном сливочном масле с петрушкой, слушала, как мать щебечет о делах музыкального комитета женского клуба “Франциска”, под злым взглядом своей “малышки” явно не решаясь перевести разговор на ее будущее, и чувствовала ярость такой убийственной силы, что решение пришло само собой. Мэрион поедет в Лос-Анджелес, щелкнет выключателем и посмотрит, что будет. Она обратит на себя внимание и непременно кого-нибудь убьет. Кого именно, она пока не знала.

Изабелла придумала план, как заявить о себе в Голливуде, но для этого требовалась помощь ее кузена, лечащего врача Уильяма Пауэлла[20], и хотя подруга храбро предложила Мэрион участвовать, но, похоже, не обрадовалась, когда та решила поехать с нею. В Лос-Анджелесе, в отеле “Джерико”, куда они ретировались, обнаружив, что во все пристанища для начинающих актрис нужно записываться в очередь, Изабелла уже не смеялась каждой шутке Мэрион. И когда кузен-врач позвал ее на ланч, она решила, что лучше встретится с ним одна. Мэрион все поняла, добавила Изабеллу в список тех, кого нужно убить, и перебралась в женский пансион на Фигероа-стрит. Она сходила в несколько агентств, рекламу которых видела в газете, но таких, как она, там были миллионы. Мэрион истратила триста долларов, которые дал ей Рой Коллинз, раздраженно поклявшись не давать больше ни гроша, и устроилась секретаршей в канцелярию “Лернер моторе”, крупнейший магазин компании “Дженерал моторе” в Лос-Анджелесе. С первой зарплаты она купила пачку старых пьес по пять центов за штуку и читала их вслух у себя в комнате, пытаясь воскресить ощущение самонесвоякости, но для этого ей нужен был театр, а она понятия не имела, как туда попасть. Как Шерли это удалось? Быть может, в ней разглядели актрису, когда она стояла за прилавком парфюмерного магазина?

Ее первое одинокое Рождество оказалось не настолько плохим, насколько потом не казалось хорошим. Сослуживица из “Лернера” пригласила ее на ужин в кругу семьи, но Мэрион надоели чужие семейные праздники. Днем она доехала на трамвае до конечной в Санта-Монике и сидела в одиночестве на скамейке, одну за другой вынимала из пачки сигареты, писала в дневнике. Перечитала запись, сделанную годом ранее, когда Дик Стэблер подарил ей серебряную цепочку, а она ему томик Халиля Джебрана в кожаном переплете, и каждую ее минуту окрашивала тоска по прикосновениям Дика. В Санта-Монике стояла прекрасная погода, вдалеке, над зимней дымкой, плыли бесплотные заснеженные вершины. Казалось, ей более-менее удалось достичь равновесия. Восточный ветерок отгонял от берега густой туман, и под бесконечно повторявшийся плеск волн, размеренно, точно дыхание, набегавших на ровный просторный берег, медленно садившееся солнце уже не смущало ее напоминанием о том, что жизнь проходит. Ее внешнее спокойствие уравновесило гнет, томивший ее последнее время, – гнет одиночества и чего-то менее определимого, какого-то смутного страха. Она была достаточно интересна самой себе, чтобы сидеть в одиночестве, достаточно симпатична, чтобы притягивать взгляды проходивших мимо отцов семейств, достаточно стойка, чтобы никто подолгу ее не тревожил, и достаточно умна, чтобы понимать: никто не разглядит в ней актрису, пока она сидит здесь на скамейке, это всего лишь мечты. И когда наконец солнце утонуло в тумане, она дошла до первого открытого кафе и съела индейку с консервированной подливкой, картофельным пюре и кусочком клюквенного желе.

– Мэрион? – позвала София Серафимидес.

У Мэрион закололо бедро. Она привыкла, что иногда у нее затекают руки или ноги, но бедро у нее не немело с последней беременности. Она подозревала, что во всем виноват лишний вес.

– Боюсь, у нас почти не осталось времени, – сказала София.

Мэрион поерзала, чтобы кровь прилила к бедру, и открыла глаза. За окном снег падал на рельсы. Сквозь полуопущенные жалюзи казалось, будто снежинки летят быстрее, чем на самом деле.

– Мне хотелось бы знать, почему вы молчали, – продолжала София. – Если вы готовы об этом поговорить, можем продлить сеанс. Несколько пациентов отменили визиты, так что вы у меня сегодня последняя.

– У меня с собой только двадцать долларов.

– Что ж, – София приветливо улыбнулась. – Если хотите, считайте это рождественским подарком.

Мэрион поежилась.

– Мне кажется, этот праздник вызывает у вас определенные воспоминания, – предположила София. – Вы расскажете какие?

Мэрион снова закрыла глаза. Рождество, которое она провела в одиночестве в Санта-Монике, похоже, было последним днем, когда она чувствовала гармонию с внешним миром. В первые недели 1940 года буря за бурей обрушивала дожди на побережье Южной Калифорнии. В тот вечер, когда Мэрион задержалась на работе, чтобы напечатать документы по невообразимой сделке, которую заключил Брэдли Грант, улицы маслянисто чернели от ливня. Глубоко за полночь косой дождь хлестал в окно ее комнатушки в пансионе, когда Мэрион записала в дневнике: “Случилось нечто ужасное, я не знаю, как быть. Это не должно повториться”.