Мэрион поставила чашку на его стол, решив, что больше пить не будет. Она подумывала, не напомнить ли ему о бифштексе или пойти домой и лечь спать голодной, но из Брэдли потоком лились слова. Он говорил, что в колледже, в Мичигане, писал пьесы, публиковал стихи в студенческом журнале, потом перебрался в Лос-Анджелес, надеялся стать киносценаристом. Тогда его душа была жива, но потом он встретил девушку, у которой были другие мечты, и пошло-поехало: теперь он обычный представитель треклятого среднего класса и зарабатывает на жизнь тем, что облапошивает людей. Ночью к нему приходят идеи, замыслы сценариев – например, во время гражданской войны в Испании дочь тамошнего гитлеровского посла тайно влюбляется в разведчика-республиканца, его жена и дети в заложниках у фашистов, он просит дочь посла помочь им бежать из Испании, а она не знает, то ли он правда ее любит, то ли использует, чтобы спасти жизнь близким, – у Брэдли миллион идей, но когда над ними работать? В конце дня его душа уже ничего не чувствует. Единственная оставшаяся в нем крупица порядочности, единственное, из-за чего он не считает себя худшим человеком на свете, – любовь к сыновьям. Да, они обуза, да, из-за них утекают его творческие силы, но ответственность – единственное, что уберегает его от вечных мук. Понимает ли Мэрион, что он говорит? Он не пожертвует детьми. Он не пожертвует браком. Он никогда не уйдет от Изабеллы.

Страх Мэрион усилился.

– Твою жену зовут Изабелла?

Женщина с фотокарточки действительно походила на Изабеллу Уошберн. Правда, старше и толще, но такие же светлые волосы и остренький носик. Мэрион посмотрела на фотографию, Брэдли встал, обошел вокруг стола, присел перед нею.

– Сколько же души в твоих глазах, – произнес он. – Твоя душа такая живая, я вижу тебя, и мне кажется, я умираю. Я… Боже! Ты понимаешь ли, сколько в тебе души? Я смотрю на тебя и думаю, что умру, если ты не будешь моею, но я понимаю, что ты не можешь быть моею… потому что… или если. Потому что. Если. Ты понимаешь, что я говорю?

Страх ее было не заглушить никаким виски, но она допила оставшееся в чашке. С улицы их было не видно: стоящие в магазине блестящие образцы загораживали обзор, однако с определенного ракурса в свете магазинных огней прохожие могли заметить сидящего у ее ног Брэдли.

– Скажи что-нибудь, – прошептал он. – Хоть что-нибудь.

– По-моему, мне пора домой.

– Хорошо.

– И еще я, пожалуй, поищу другую работу.

– Боже, нет. Мэрион. Я умру, если больше не увижу твоего лица. Пожалуйста, не надо. Клянусь, что не стану тебе докучать.

Даже странно, что мужчина, сидящий у ее ног, так о ней думает. Брэдли, конечно, обаятелен, но, в конце концов, даже если сделать скидку на то, что он женат, он же всего-навсего продавец автомобилей. Мэрион выдержала приступ страха, не утратив здравого смысла. Она хотела было встать, но Брэдли поймал ее за руку и усадил обратно.

– Я написал о тебе кое-что, – сказал он. – Можно я прочитаю тебе, что написал?

И, приняв ее молчание за знак согласия, прочел стихотворение.

– Чьи стихи? – спросила она.

– Мои.

– Твои?

– Первое стихотворение, которое я написал бог знает с каких пор.

– Ты написал обо мне?

– Да.

– Прочти еще раз.

Он прочел еще раз, с застенчивой искренностью, которая его определенно красила. Мэрион запоздало почувствовала виски, ей казалось, будто открылись какие-то шлюзы. Пол кренился, а значит, машины в зале явно стояли на ручниках. Несмотря на то что на ее глазах Брэдли дважды за три часа убедил незнакомца, что тот хочет, чего ему не следовало бы хотеть, Мэрион подумала: вдруг у Брэдли и вправду литературный дар? Предмет его стихотворения уникален, незаменим. Она чувствовала, что в ней и правда горит огонь, клубится тьма и ум ее безбрежен, вдобавок Брэдли ухитрился подобрать рифму к ее имени.

– Еще, – попросила она.

Мэрион надеялась, что с третьего раза уж точно определит, есть ли у него талант или нет. Но так ничего и не поняла, поскольку услышала лишь, что он написал стихотворение о ней. Она откинулась на спинку кресла, позволила виски смежить ей глаза. “Огооо”, – протянула она. Внутренний ее рычажок был выключен – иными словами, ей было все равно. Отец с цепью на шее, мертвый на дне залива. Сестра, которую не догнать, как ни беги. Мэрион все равно.

Когда Брэдли поднял ее на ноги и поцеловал, ее тело словно вновь достигло той стадии возбуждения, в которой его оставил Дик Стэблер. Ее пугало, как сильно оно хотело мужчину, который хотел его. Ей казалось, она слишком слабо прижимается к Брэдли, ей нужно было прижаться еще сильнее, и Брэдли исполнил ее желание. Он прислонил ее спиной к неподвижной махине блестящего “кадиллака” семьдесят пятой модели и прижался к ней там, где Дик Стэблер не отважился. Ее бедра умели кое-что такое, чего прежде никогда не делали. Она никогда не забудет, как позволила им сделать это, полностью их расслабила, даже стоя, даже в платье, когда меж ее колен Брэдли Грант в мокрых брюках. Накануне ее отъезда из Санта-Розы Рой Коллинз предупредил ее, что случится, если она в Лос-Анджелесе забудет благоразумие. Рой не произнес слово “шлюха”, но ясно дал понять, что, если Мэрион влипнет, на его помощь может не рассчитывать. И вот вам пожалуйста: она раздвинула ноги перед женатым мужчиной. Над головой Брэдли, когда он склонился к ее шее, она видела неровную поступь стрелок настенных часов к одиннадцати – времени, когда закрывают на ночь двери ее пансиона. Опьянение прошло, ее мутило от голода.

Точно вложив закладку в книгу, она оттолкнула Брэдли и молча пошла за сигаретами. Он, тоже не сказав ни слова, выключил яркий свет, запер двери и повел ее к своему “ласаллю” тридцать седьмого года. К тому времени, когда они доехали до ее пансиона, на разговор у них оставалось всего десять минут, прежде чем ночная администраторша запрет дверь на засов.

Мэрион затушила третью выкуренную подряд сигарету.

– Не знаю, как я завтра пойду на работу.

– Как всегда, – ответил он.

Нужно было решить одну задачу, пока не стало хуже, но Мэрион подозревала, что эта задача не имеет решения, что она не крепче того незнакомца, который пришел в “Лернер” и увидел единственный красный автомобиль. Не желая тратить последние минуты на бессмысленный разговор, она подалась к Брэдли и обняла его. Машина содрогалась от порывов ветра, а вместе с ней и Мэрион. В пансионе, затворив за собой дверь, она прикоснулась к себе так, как выучилась после досадно бесплодных свиданий, на которых обнималась с Диком Стэбле-ром. Но те дни были невиннее. Теперь же ей было слишком одиноко, чтобы, собравшись с духом, избавиться от соблазна, и она слишком испугалась собственной греховности, чтобы ему поддаться. Вместо этого ей захотелось плакать: тогда-то ее мышление впервые дало сбой.