– Боже мой! – едва не разрыдался поэт. – Господин барон! Какими судьбами?!

Немец-пристав, спешившись, привязал узду своей лошади к торчавшему из снега столбику и приблизился к Ивану. Помог ему подняться, стянув прочь мертвого пса. Потрогал носком сапога дохлятину и, покачав головой, брезгливо сплюнул.

– Он вас не покусал часом? – осведомился участливо.

– Не успел, – слабо улыбнулся Барков. – Но, однако же, не ответили на мой вопрос: как вы здесь оказались?

– Да вот их молитвами, – кивнул куда-то в сторону офицер.

Господин копиист глянул и обомлел.

Со стороны ледяного озера легкой рысью скакали два всадника, одетые во все черное. Подъехав к месту недавнего боя, они остановились, осмотрели, озабоченно насупив брови, поляну и также спешились.

Один юноша подошел к приставу и, потупив взор, молвил:

– Велите собрать всех… этих… в кучу. Их надобно сжечь.

– Вот еще! – фыркнул, подбоченившись, барон. – Я в живодеры не нанимался!

Подступил и второй монашек.

– Мы сами все сделаем! Только помогите снести… в одно место.

– Хм, – снова повел длинным острым носом немчин. – Извольте, святой отче.

– Брат, – поправил молодой человек. – Брат Дамиан. А это Козьма.

– Да помню я! Что повторять по сто раз?! – И отошел, бубня себе под нос: – Вот же навязались на моя голова!

Тем не менее живо начал командовать своими людьми, разъясняя солдатам, что да как им надлежит сделать.

– И бдите! – предупредительно крикнул Дамиан. – Они живучие. Как бы не покусали.

– Надеть рукавицы! – рявкнул барон. – Примкнуть штыки! Глядеть в оба!

Монахи, словно не замечая Ивана, обходили его стороной. Поэт попытался было с ними заговорить, но безрезультатно. Все так же потупившись, Козьма и Дамиан, казалось, погрузились в священный транс. Они ничего не видели и не слышали, кроме того, что их занимало больше всего.

А владела ими забота как можно скорее покончить с уничтоженным противником. Это заключил господин копиист из того, как парни в черном наблюдали за процессом сотворения кучи из мертвых собачьих туш. Они чуть ли не каждую провожали до самой могилы, пристально вглядываясь в околевшую тварь. Молча указывали солдатам, в каком именно порядке класть.

В конце концов получилось некое подобие избяного сруба. На самом верху возлежал пес, снятый бароном с Ивана. Самый крупный из всей стаи. Наверняка вожак.

Потом иноки отправились в лес за хворостом. Пристав отрядил следом за ними свою команду, а сам вернулся к Баркову.

Извлек из кармана фарфоровую трубочку на вишневом мундштуке, кисет и стал неторопливо набивать трубку табаком. Поэт поморщился. Не выносил самого запаха адского зелья. К его многочисленным дурным привычкам курение не относилось.

– Что ж, давно вы занялись псовой охотой? – едко поинтересовался столичный гость, к которому уже вернулось самообладание.

– Пошитай шетвертый день, – раскуривая трубку, прошепелявил барон. – Как только его преосвященство распорядился.

– Варсонофий?

– Ну да. Специально пригласил меня и сказал, что я временно должен уничтожить стаю диких собак, появившуюся в окрестностях города. Я еще удивился – солдатам гоняться за собаками…

– Бешеными, – уточнил Барков. – У нас всегда городская стража этим опекается.

– Да? Возможно, возможно. И дал мне в подручные вот этих… юнкеров. На мои возражения никак не прореагировал. «Так надо», – сказал, будто отрезал. Ну раз надо… Я солдат. Что мне начальство прикажет, то и выполняю.

Выпустил клуб дыма.

– Надо признать, что в мальчиках этих что-то есть. Нюх у них отменный. Прямо-таки собачий!

Немец рассмеялся удачному каламбуру, который показался Ивану не совсем уместным в данной ситуации.

– А где вы так хорошо научились говорить по-русски? – не удержался от вопроса поэт.

Сам он знал немецкую речь намного хуже.

– О-о! – самодовольно надулся довольно-таки тщедушный на вид пристав. – Я ведь уже давно в России. И не все время сидел в провинции.

Тут он многозначительно посмотрел на Баркова.

– Домой не тянет?

– Как же. Конечно, тоскую по дому. Но уже недолго осталось. Чаю в скорости получить полный абшид. И – в родной Ганновер! Там у меня имение на реке Везер. Молодая жена…

В глазах пристава появились слезы. Ох уж эта немецкая сентиментальность.

– Ну, что там?! – крикнул без перехода.

Поэт обернулся. Солдаты приволокли изрядную кучу хвороста и, сообразуясь с указками Козьмы и Дамиана, начали сооружать костер. Часть прутьев уложили в центр «сруба», остальными закидали собак снаружи.

– Теперь отойдите прочь! – велел Козьма служивым. – И подальше. Нельзя вдыхать этот нечистый дым!

Команда отошла саженей на десять. Этого инокам показалось мало. Распорядились отодвинуться еще на такое же расстояние.

Из своих заплечных мешков монахи извлекли что-то вроде масленичных личин, и надели себе на головы. Дамиан зажег факел, потом еще один, который отдал Козьме. Затянув какую-то молитву, слов которой Иван не смог разобрать, юноши стали обходить кучу посолонь, тыкая пылающими палками в хворост. Тот сначала никак не хотел заниматься. Но, повинуясь налетевшему порыву ветра, огонь вспыхнул с яростной силой, охватив сразу все «подношение».

Иноки отошли, но недалеко – всего на пару саженей. Бросив в снег факелы, они взяли в руки кресты и выставили их перед собой.

Поэту сделалось жутко.

Инквизиция! Чисто тебе гишпанское аутодафе!

Пронесся слух, хотят кого-то будто сжечь,

Но время то прошло, чтоб наши мяса печь.

Наверное, сходные мысли возникли и у барона. Он недоуменно посмотрел на Ивана, потом пожал плечами и пробормотал себе под нос: «Barbarei!»

Ишь ты, «варварство». На своих соплеменников бы посмотрел, немчура безбожный! Христопродавцы. Подобных варваров еще поискать надобно. Чего на войне творят!

Со стороны костра до его слуха долетело знакомое имя: «Христофор». Монахи призывали на помощь псоглавого святого. Точь-в-точь как в его сне!

Сей чудного вида святой помогал странствующим, предохранял от внезапной кончины и среди всего прочего считался защитником от всевозможной нечистой силы. Но зачем кликать его, когда всего-навсего нужно сжечь пару десятков собачьих останков?

Копиист не удержался от соблазна, да и глянул на огнище по-особому.

Лучше б он этого не делал.

Ибо постичь человеческим разумом увиденное было никак невозможно.

Три фигуры застыли у костра. Две юношеские, тонкие – в алых мантиях и митрах. И третья коренастая, высокая – с дивным звериным ликом.