Ефимка бросил на Ивана Федоровича острый взгляд, мгновенно потушив вспыхнувшую в нем злобу, и вдруг… заплакал. По-детски, надрывно и со всхлипами.

Это было настоящей неожиданностью для следователей. Они переглянулись и стали дожидаться, когда дворник снова заговорит.

— Я давно хотел… Я боялся… — начал сквозь слезы Ефимка. — Он меня заставил…

— Иван Калмыков заставил? — застигнутый врасплох признанием дворника, спросил Иван Федорович.

— Да, он, — всхлипнул Ефимка и поднял глаза на Воловцова. — Это я… Я во всем виноват… Это я рассказал ему про сундук и шкатулку с деньгами…

— Ну, успокойтесь, Ефим Афанасьевич, — стал мягко увещевать Ефимку Иван Федорович. — Успокойтесь и расскажите все по порядку…

Дворник кивнул. С минуту все сидели молча. Ефимка дважды глубоко вздохнул, пытаясь унять накативший плач, и, наконец, снова заговорил:

— Однажды хозяйка пригласила меня к себе. Стала расспрашивать меня об отце, как он умер, как это случилось. Я ей все рассказал. Она погладила меня по голове и сказала «Бедный, бедный». Потом выдвинула из-под кровати сундук и достала из него шкатулку. В шкатулке были деньги и какие-то бумаги. Она дала мне десять рублей и сказала, чтобы я потратил их на себя, купил чего-нибудь вкусного…

— И ты их потратил? — спросил Воловцов.

— Нет, — ответил Ефимка. — Мне давно никто ничего не дарил. Они вот… — С этими словами он достал из кармана коробочку из-под часов и открыл ее. Внутри, на бархатной подкладке лежала сложенная в несколько раз десятирублевая купюра…

Воловцов и Песков невольно переглянулись. Конечно, номер с коробочкой, в которой нищий дворник хранит подаренную десятку, — это что-то! Номер на вышибание слезы. Черт возьми, разве в человеческих возможностях так искусно играть? А может, это не игра вовсе? Может, Ефимка таков и есть: добрый, доверчивый, заблудший и потерявший после смерти отца жизненные ориентиры? Эта мысль коварной змеею вползла в голову Ивана Федоровича, отвлекая и мешая вести допрос.

— Хорошо, Ефим Афанасьевич, продолжайте дальше… — глухо проговорил он.

— Подметя двор и убрав мусор, я пошел к своему дядьке, чтобы рассказать ему, как мне повезло с хозяйкой. Он был дома, на огороде, и я подождал, пока он освободится. Затем мы поели картошки с луком и хлебом, и я рассказал ему о подарке.

«Значит, она хранит деньги в шкатулке, а шкатулка лежит в сундуке под ее кроватью?» — спросил он.

«Ага», — ответил я.

Потом мы с ним разговаривали о погоде, об урожае, о моей жизни. Дядька еще жаловался, что не может никак найти постоянную службу, вынужден пробиваться редкими заработками, и спросил, не найдется ли у моей хозяйки работы и для него. Тогда, сказал он, мы-де будем вместе, и у него будет возможность приглядывать за мной. Я сказал, что попрошу хозяйку, чтобы она взяла его на работу. Дядька очень обрадовался и угостил меня чаем с настоящей шоколадной конфектой. Раньше, давно, когда я был совсем маленький, я ел конфекты, и они мне нравились. А у вас есть конфекты? — простодушно посмотрел Ефимка на Воловцова.

— Нет, — сдержанно ответил Иван Федорович и для пущей убедительности развел руками.

— Жалко, потому что конфекты я очень люблю…

— Мы тебе купим конфет, — пообещал Ефимке Воловцов. — Вот поговорим с тобой и купим тебе конфет, идет? Хоть целый фунт! Только ты все по правде нам расскажи.

— Ла-адно, — протянул Ефимка и улыбнулся. — А не обманете?

— Нет, не обманем. — Иван Федорович пытался разглядеть и найти в словах и поведении дворника фальшь. Самую незначительную. Или хотя бы какой-нибудь намек на нее. И — не находил, хоть тресни! — Рассказывайте дальше, Ефим Афанасьевич.

— Так вот, — продолжил повеселевший Ефимка. — Вернувшись от дядьки, я пошел к хозяйке, чтобы спросить, нет ли у нее какой работы для него. Она ответила, что нет, какая, дескать, работа. Я опечалился и пошел к себе. И долго плакал, потому что было жалко дядьку. На следующий день я снова пошел к нему и рассказал, что работы для него у моей хозяйки никакой нет. Он сделался хмурым, а потом спросил:

«Может, мне самому поговорить с ней?»

«Она к себе незнакомых людей не пускает», — ответил я.

«Ну, ты же будешь рядом», — сказал он.

Я согласился. Пришел он не сразу, а через несколько дней. И поздно вечером. От него пахло керосином, и я спросил, чего это от него так пахнет керосином? А он ответил, что был в керосиновой лавке, покупал керосин и, верно, немного облился. Тогда я сказал, что уже поздно, пусть приходит завтра.

«Но она же еще не спит, — не согласился он. — Я видел в ее окнах свет».

Я знал, что хозяйка ложится поздно. И мы пошли наверх, на второй этаж. Я постучался в дверь. Хозяйка подошла к двери и спросила, кто это.

«Это Ефимка», — ответил я.

Она открыла дверь, и тут дядька оттолкнул меня и вошел в прихожую.

«Вам чего надо?» — возмутилась хозяйка.

«А вот чего», — ответил дядька и стал душить ее.

Я этого не ожидал и прямо застыл на месте. Не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. И в голове пусто стало, будто обухом по ней шибанули… А дядька, — Ефимка с каким-то отчаянием взглянул на Воловцова, словно ища у него защиты, — зажал ей рот и нос ладонями и душит, душит… А когда я в себя пришел, она уже оседать стала…

Дворник замолчал, верно, вспоминая ужасные картины преступления. Тело его дрожало, на лбу и верхней губе появились бисерины пота.

— Вы успокойтесь, — мягко произнес Иван Федорович. — Чего уж теперь-то… Теперь делу не поможешь…

— Да, не поможешь, — повторил за Воловцовым Ефимка. — Значит, когда я в чувство пришел, дядька мне и говорит: ну, все-де, теперь ты соучастник. Теперь, если кому расскажешь, что здесь было, или в полицию заявишь, вместе со мною на каторгу пойдешь… Меня снова словно обухом по голове. Испугался я. Боюсь идти на каторгу, сгину я там… — дворник снова посмотрел на Воловцова, ища сочувствия. Но Иван Федорович выглядел непроницаемым и сказал единственное:

— Дальше…

— А дальше он потащил хозяйку в ее покои и положил около стола, а мне велел поправить коврик. И я поправил, — медленно продолжил рассказывать Ефимка. — Потом он достал из нутряного кармана кожуха бутылку и стал поливать из нее на хозяйку. Сильно запахло керосином. Он опрокинул керосиновую лампу, что стояла на столе, положил рядом бутылку и сказал мне:

«Это всего лишь несчастный случай, ты понял?»

«Понял», — ответил я.

Дядька пошел за ширму и выдвинул из-под постели сундук. Открыл его, достал шкатулку и вернулся радостный. В руках он держал какие-то листы. Были еще часы. А денег было не так много.

«А зачем тебе эти бумаги?» — спросил я.

«Ты дурак, — сказал он. — Это процентные бумаги. На них купоны, а это и есть деньги…»