Проскочив мимо сирийца, радостно размахивавшего в воздухе проводом для подзарядки, я добралась до машины, и только тут поняла, что снова совершила нечто категорически недопустимое.

Что вы думаете об орешках?

Кто может ответить на подобный вопрос? Кто о них вообще думает?

* * *

Домой доехала без аварий и вообще без инцидентов, припарковала машину, забралась на свой этаж и первым делом искромсала ножницами все эти проклятые газеты. Глупо, конечно, дурацкая затея, но что же делать, когда из всех оконных стекол, зеркал и даже крышек кастрюль на тебя смотрят глаза лжеисследовательницы. Глаза мошенницы.

На улице что-то шумело — ветер, дождь, не знаю. Есть я не могла, заставила себя лечь. Живот и жизнь шли кувырком.

На следующий день меня охватила тревога. Я беспокоилась и о Йокипалтио с Ялканенами, и о себе, а еще о сыне, он ведь обещал позвонить, когда грозился, что уедет, и вот не позвонил, но может, и звонил, в общем, поводов для тревоги было выше крыши. Я стала звонить ему сама, сыну, и, пока звонила, случились две непонятные вещи: вначале телефон сказал, что абонент временно недоступен, а сразу вслед за этим, когда я попробовала еще раз набрать номер, тот же голос сообщил, что аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Когда я сделала третью попытку, в трубке раздались короткие нервные гудки, от которых на душе стало не намного легче, чем от двух предыдущих сообщений.

Какое-то время я просто стояла, дрожа и всматриваясь в похожие на сироп дневные сумерки раннего декабря, в которых плавали сиротливые капельки снега, затем начала переставлять кастрюли с места на место и заправлять кофе в кофеварку; невозможно было просто стоять. А потом озлобленно громыхнула створка почтового ящика, и на пол что-то упало, я тотчас кинулась в прихожую и на коленях стала разбирать разлетевшиеся по полу рекламные газеты, в которых, как ни странно, не было ни слова о Кераве, хотя с чего бы ему там взяться, когда это были хельсинкские газеты.

Так он и прошел, целый день, в отчаянии, сидении, вздрагивании и бесцельном кружении по комнате. Время от времени звонил телефон, в ожидании вестей от сына я отвечала на все звонки, но именно сына так и не услышала, вначале ошиблись номером, потом мне пытались всучить журнал «Лошадники», затем с издевкой в голосе расспрашивали о моих потребительских пристрастиях; и, наконец, позвонил управдом, у него был вкрадчивый голос и абсолютно нелепый повод, он спросил, не теряла ли я ключей, и когда я, решительно отрицая этот факт, прокралась к окну и выглянула из-за занавески, он стоял там в своем идиотском графском облачении, держал телефон около уха и таращился прямо на мое окно.

«Прохвост, — подумала я. — Какой прохвост». А потом случилось нечто удивительное: внезапно напавшее на меня раздражение заставило на несколько секунд забыть обо всех тяжелых ползучих мыслях, и этот небольшой перерыв так благотворно сказался на организме, что я наконец поняла, что невероятно голодна. Достала из морозилки замороженный капустный суп и стала его разогревать. Там, в морозилке, чего только не было, но почему-то вдруг ужасно захотелось именно супа, настоящего, трижды подогретого, а потом замороженного, бедняцкого, такой фронтовой похлебки.

И настолько этот суп помог, и вкус у него был именно такой, каким должен быть у подобного незамысловатого варева, что он пусть и на мгновение, но каким-то образом заставил меня воспрянуть духом, да так, что хотелось чуть ли не кричать «эгегей» и «где наша не пропадала». Но суп был вычерпан, и вскоре я обнаружила, что сижу за столом и внимательно изучаю пористую поверхность стены соседнего подъезда, освещенной сгущающимися сумерками, пью кофе и после второй кружки становлюсь все более беспокойной, необъяснимая тревога снова начала заполнять мою голову. Так прошел вечер. Не придумав другого занятия, я стала через каждые пять минут набирать номер сына. Теперь уже отвечали отрешенно, что номер не обслуживается. Около восьми я переместилась в кровать. Сцепив пальцы на груди, принялась рассматривать вьющуюся по потолку трещину, которая верно повторяла юго-западную береговую линию Европы — в этом я убедилась, достав в одну из бессонных ночей атлас. Довольно точная загогулина, ровно как от Антверпена до Лиссабона. То еще расстояньице.

Потом моим вниманием вновь завладел телефон.

Вначале, когда он заверещал, я подумала, что это звонок, и даже приготовилась кричать туда, в дырочки, но оказалось — просто сообщение, там, в трубке. От Ирьи. Она беспокоилась из-за того, что я вчера внезапно уехала, и напомнила о празднике у Ялканенов. Когда я набирала ответ, одни кнопки щелкали, другие издавали приглушенное похрустывание, а четверка трещала так, словно дни ее сочтены. В итоге получилось, что я попросила прощения за скорый уход, объяснив его беспокойством о сыне, причем «беспокойство» я почему-то написала с заглавной буквы, потом добавила, что конечно же приду на праздник. Ну и напоследок пожелала спокойной ночи.

Утром я проснулась и обнаружила, что лежу прямо в одежде и с телефоном, почти выпавшим из руки; за окном было светло. Поначалу с этим оказалось трудно смириться, с собственным состоянием, даже невозможно смириться, не принято у нас просыпаться в одежде и с телефоном. Во рту ощущался неприятный привкус, на лице — словно маска.

Довольно скоро мне стало понятно, что завтра уже наступило. Час был более чем поздний, а точнее, когда я взглянула на часы, стрелки показывали ровно два, цифра, которая буквально пронзила мой мозг своей невыносимой точностью; что они там про время говорили, в дверях Йокипалтио, тогда, давным-давно, хотя нет, в действительности, конечно, совсем недавно.

Я опрометью кинулась в душ, оттуда в чистое белье и без лишних кофеварений — в подъезд, во двор, на улицу, и сидела теперь в машине, глядя на черную поверхность залива, который глотал редкие мокрые снежинки, тихо, торжественно и как-то даже цитоплазменно, словно это были клетки или какие-то простейшие организмы под микроскопом в научной программе. Я выдохнула и повернула ключ зажигания. Послышался предсмертный свист, похожий на зловещий хохот. С пятой или шестой попытки мотор ожил и заставил трепетать всю машину, но у меня не было ни времени, ни знаний, чтобы разобраться в данном явлении, так что вместо размышлений я включила заднюю передачу и вырулила с парковки на дорогу. Нажала на газ, отпустила сцепление, и машина рванула вперед.

Деревья на другой стороне залива были черными; пространство между ними затянула огромная белесая сеть, свесившаяся с серого неба. Редкие яркие пятна пейзажа мелькали в стеклах припаркованных машин. Я выехала на площадь Хаканиеми, кое-как миновала Круглый дом, и как только ему одному-единственному удается все время оказываться у меня на пути и вечно сбивать с толку, с какой бы стороны ты к нему ни приближался. Всю дорогу через район Каллио, вплоть до самого конца проспекта Хямеентие, я была словно в полусне, и лишь в темном коридоре района Курви в голове стали медленно всплывать воспоминания о ночных кошмарах, о бреде и пробуждении в холодном поту. Когда же по левую сторону появилась черная долина садовых участков Валлила, тело заныло от булавочных уколов необъяснимой паники, и при въезде на шоссе Лахдентие все мое существо уже готово было кричать и выть. И только в этот момент я осознала, что еду в Кераву, от которой по всем законам разума мне следовало держаться как можно дальше, и вот ведь, ни секунды не раздумывая, направилась именно туда.