Не только жена являлась для де Сада источником дурных значков, их еще производили отвратительные люди, получившие от де Сада именование «сигналистов» (signaliste). «Сигналист по сути своей неграмотен, крайне невежествен, необычайно мерзок, исключительно туп, отличается тяжелым характером, педантичен во всем, бесконечно глуп и скудоумен до крайности». Этот портрет врага вполне в духе Донасьена Альфонса Франсуа, всегда готового представить себе персонаж, для которого смысл жизни заключается в том, чтобы досаждать господину маркизу. «Разумеется, вам об этих «сигналистах» ничего не ведомо, — небрежно бросал он жене, — но так много есть вещей, которых вы не знаете».

Преувеличения, гиперболы, пристальный взгляд на любой попадавший в его руки исписанный листок бумаги, перечисления и списки… Пожалуй, письма маркиза де Сада вполне можно назвать своеобразными литературными упражнениями, подводившими его к написанию самого дорогого его сердцу романа «Сто двадцать дней Содома». В этом романе, как и в письмах, все на пределе, его герои постоянно возбуждают себя, чтобы получить запредельные удовольствия. Богатство четырех либертенов «баснословное», их жертвы «в наивысшей степени» наделены свежестью, грацией, красотой, невинностью и душевной чистотой, кухня либертенов «самая изысканная». Возбуждение, царившее в садическом универсуме, заполнило пространство писем де Сада. Заперый в четырех стенах, лишенный в расцвете сил женского общества, автор невольно начинал отождествлять себя со своими героями, письмо становилось средством реализации его фантазмов, граница между вымыслом и действительностью размывалась, ибо и тот и другая оживали для него только в слове. Сто одиннадцатая пытка, придуманная Донасьеном Альфонсом Франсуа для мадам де Монтрей, словно сошла со страниц «Ста двадцати дней Содома»: «Сегодня утром, испытывая страдания, я увидел, как с нее заживо сдирают кожу, протаскивают через кусты чертополоха и бросают в бочку с уксусом».

А это примеры из «Ста двадцати дней»: «Он сдирает кожу с юноши, обмазывает его медом и оставляет на съедение мухам»; «…с дочери у него на глазах сдирают кожу, потом ее катают по раскаленным шипам и бросают в огонь». И так далее. Процесс деконструкции текстовой реальности, равно как и процесс конструирования совершались под пристальным взором автора-узника, привыкшего замечать малейшую трещину на стене своей камеры, надолго ставшей его единственным миром. Глаза вынужденно стали основным органом чувств де Сада, рука, сжимавшая перо, — основным орудием производства. Обоняние атрофировалось за ненадобностью — дурной запах (пота, давно не мытого тела, лохани, заменявшей отхожее место) сопровождал его постоянно, и он, как и его герои, научился не замечать его.

Либертены из «Ста двадцати дней» с особым удовольствием предаются копрофагии; внимательно исследуя консистенцию и вкус их любимого блюда, автор обходит его запах стороной. Так же поступает он и когда речь заходит о «ветpax» или иных запахах от нечистот. «Пук в бокал с шампанским» — и никаких запахов. Зловоние, исходившее от либертенов и их пособников, являлось «причудой», не стоящей пристального внимания.

Благоухающие ароматы долетали до Донасьена Альфонса Франсуа лишь в письмах верной служанки Готон, весной извещавшей любимого хозяина о состоянии дел в Ла-Косте. Благодаря своему буйному воображению, де Сад лучше ощущал запахи весеннего сада на бумаге, чем аромат реальной душистой воды, присланной ему Рене-Пелажи.

Осенью 1781 года Готон скончалась от родильной горячки, и никто больше не писал господину маркизу о пробуждении природы, о подрезке кустарников и о цветущих яблонях…

Иногда кажется, что, перечисляя мучения, которым либертены подвергали свои жертвы, де Сад видел перед собой своих врагов и мысленно ставил их на место жертв. А враги его, если судить по письмам, были многочисленны, мерзки и отвратительны. Это «они», «сигналисты», безликие «лилипуты», сбившиеся в кучу и всей кучей нападавшие, «подлые чудовища», «отвратительные звери, исторгнутые из ада», посадили его в тюрьму, «они» заставили его «проклинать их и ненавидеть», но главное, «они» позволяли себе все, а его заставляли подчиняться дурацкому порядку: «По какому праву подобные чудовища требуют добродетели от других? Когда, чтобы удовлетворить свои амбиции, гордыню, прожорливость, похоть, они безжалостно приносят в жертву миллионы королевских подданных, почему бы мне, если так угодно, не принести в жертву других таких же, как и они? Кто, спрашиваю я, кто дает им право делать все, что они пожелают, и наказывать меня, если я возьму на себя смелость всего лишь поступить так, как поступают они?»

Но если многочисленные «они» причислены де Садом к «лилипутам», то образ его главного врага, а именно тещи, заполнял собой все враждебное ему пространство и разрастался до поистине чудовищных размеров. «Не думаю, чтобы в мире было возможно найти создание более омерзительное, нежели ваша недостойная мать. Никогда еще ад не изрыгал подобного создания», — читала в адресованных ей письмах Рене-Пелажи. «Адское чудовище», «ядовитая гадина», «чертова мамаша» — так именовал Донасьен Альфонс Франсуа Председательшу, превратившуюся в средоточие мирового зла, ополчившегося на него. Председательша оказалась единственным человеком, кто мог противостоять де Саду. В обществе, где маркиз добровольно занял позицию маргинала, до него никому не было дела. Колесо правосудия вращалось по давно заведенному порядку. Добросердечная и влюбленная Рене-Пелажи могла лишь «заметать сор в избу», аббата де Сада племянник ни в грош не ставил, а командор никогда не поддерживал с Донасьеном Альфонсом Франсуа тесных отношений. Тетушки-монахини? Они были слишком далеки от мирской суеты, а де Сад в редких к ним письмах, разумеется, не сообщал им правды. Или сообщал, но по-своему.

Если с наиболее одиозными их «них», а именно с судьями из Экса и Марселя, де Сад расквитался в рассказе «Обманутый председатель», выведя в нем образ мерзкого и сластолюбивого взяточника-судьи, то проклятия «адскому чудовищу» мадам де Монтрей проходят красной нитью через все письма маркиза, написанные им в первые тринадцать лет заключения, причем слово «красный» иногда следует понимать буквально: в январе 1778 года он направил Председательше письмо, написанное кровью, — ведь кровь не может лгать! В этом послании он умолял тещу сообщить, как долго продлится его заключение: «Сударыня, заклинаю вас всем, что вам дорого, избавьте меня от ужаса, в коем я пребываю! дозвольте слезам моим, кровавым этим буквам, коими начертано сие письмо, смягчить ваше сердце. Я останусь навеки вашим должником, и благодарность моя не будет иметь границ». Но в это время мадам де Монтрей уже не была расположена верить де Саду — слишком часто он обманывал ее ожидания и никогда не благодарил за помощь, которую ему оказывали. Она поняла: любые ее усилия, направленные на смягчение участи зятя, могли бы осчастливить любого, но только не Донасьена Альфонса Франсуа. Этот человек мог быть счастлив только в соответствии со своим «образом мыслей», а как его «образ мыслей» соотносился с окружающими, его нисколько не волновало.

Для де Сада мадам де Монтрей была особенно ненавистна тем, что в борьбе с ним использовала наиболее отвратительное для него оружие, а именно добродетель, возведенную в принцип. И сколько бы ни обвинял он тещу в присвоении его денег, в воспитании ненависти к нему у его детей и в прочих смертных грехах, он был не прав, чувствовал это, а потому злился еще больше. Получив «письмо с печатью», чтобы изолировать Донасьена Альфонса Франсуа от общества, Председательша была уверена, что делает это во имя семьи и внуков, для которых старалась сохранить семейное достояние.