Убийца побежал к кустам и скрылся в них. Отец Фредерик все-таки был прав. Его похоронят в Танги, около церкви, если она останется стоять после землетрясения. Я бросился вниз Последний день Танги начался с выстрела.

ТАНГИ КОМИССАРУ ВРК МАЙОРУ ТИЛЬВИ КУМТАТОНУ СРОЧНО ИЗ ЛИГОНА 6:20

ВАШ ЗАПРОС СООБЩАЕМ ВРК ПРИНЯЛ СПЕЦИАЛЬНОЕ ПОСТАНОВЛЕНИЕ РАЗРЕШАЮЩЕЕ

КОМИССАРУ ВЛАСТЬЮ ВРК НАЦИОНАЛИЗИРОВАТЬ ЛЮБОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ ИЛИ

СОБСТВЕННОСТЬ В СЛУЧАЕ ЕСЛИ ВЛАДЕЛЕЦ ПРЕПЯТСТВУЕТ НОРМАЛЬНОЙ

ЭВАКУАЦИИ

ВОПРОС КОМПЕНСАЦИИ БУДЕТ РАССМОТРЕН ПОЗДНЕЕ

«Срочно, господину князю.

Сегодня утром, в пять часов, я следил, как вы приказали, за отцом Фредериком. От вас он пошел к себе и некоторое время находился в своем доме. В четыре часа отец Фредерик вышел из дома. Я шел за ним на некотором расстоянии. Когда я догнал его, он уже входил в дом коменданта. Так как вы сказали, чтобы он ни в коем случае туда не вошел, я вынужден был выстрелить. Не знаю, мертв он или нет, потому что после выстрела я вынужден был бежать.

Джонсон.»

Есть ли высшая справедливость, подумал я, прочтя в постели записку портье Джонсона? И кто направляет безжалостную руку судьбы? Клянусь всем святым, у меня и мысли не было убивать отца Фредерика.

Зная человеческую натуру, я подозревал, что миссионер побежит с доносом к майору. Я полагаю, что отцом Фредериком руководила не корысть, а неправильное понимание чувства долга, а может, просто страх перед смертью и воображаемым высшим судом. Я приказал следить за ним, ибо полагал, что он мог подслушать наши разговоры. И вот записка… Что ж, мои руки чисты, думал я. Будем считать отца Фредерика праведником, позаботимся о его погребении, щедром даре на его школу.

Итак, я лежал в постели, размышляя, насколько лучше было бы для Фредерика и христианской церкви, если бы он умер в японском концлагере и попал в число мучеников. И в этот момент я услышал – ночью слышно далеко,

– что кто-то подъехал к воротам и препирается со стражником. Я лежал спокойно, пытаясь сообразить, кто бы мог примчаться ко мне так рано. Кто-нибудь из соседних князей, напуганный слухами о землетрясении? Или отряд с гор, который я ожидал с минуты на минуту? Перебранка у ворот смолкла, и слышно было, как машина тормозит у дверей. Я сел, протянул руку, чтобы достать халат. В коридоре раздался резкий знакомый голос, но я не сразу сообразил, кому он принадлежит.

– Ничего, – произнес голос. – Мы его разбудим.

Дверь распахнулась, и ко мне в спальню, словно в свою казарму, вторгся майор Тильви Кумтатон, с левой рукой на перевязи, с пистолетом в правой руке, а за ним два автоматчика в форме гвардейской бригады. Из-за их спин выглядывали виноватые, растерянные рожи лакеев. Вот так, подумал я, попал в плен и Наполеон. Никто не захотел жертвовать жизнью ради своего императора – ни одна сволочь даже не крикнула, чтобы предупредить меня. Я встал и накинул халат.

– Чем обязан такому вторжению? – спросил я.

– Вы останетесь здесь, – сказал майор.

В его глазах сверкал фанатизм догматика. Главное было – не поддаться на провокацию. У меня здесь слишком мало людей, и они ненадежны. Мои горцы прибудут утром.

– Вы понимаете, какую ответственность берете на себя, врываясь ночью в дом члена высшей палаты парламента? – спросил я.

– Парламент распущен, – ответил майор. Вся сущность раба была в этом ответе. Вот холуй, которому дозволено измываться над помещиком, перед которым он пресмыкался всю свою жизнь.

– Тем не менее я надеюсь, что в этом государстве сохранились хоть какие-то правовые нормы, – заявил я.

– Не вам диктовать правовые нормы, – сказал майор.

– Почему же?

– Если вы взяли на себя право убить беззащитного старика Фредерика, довести до смерти Васунчока, если вы с помощью бандитов торгуете наркотиками…

– Остановитесь! – воскликнул я. – Вы пожалеете о своих словах. У нас судят за клевету.

– Не тратьте время на парламентские речи, – съязвил майор. – Где находится план операции «Треугольник»?

– Что? – вырвалось у меня. – Он был у вас?

– Отец Фредерик успел мне все рассказать.

– Подлец! – не выдержал я. И майор не понял, что я имел в виду лжеца Джонсона. Нет, не отца Фредерика, я ему не судья. – Вы разрешите мне одеться? – спросил я. – У вас есть ордер на мой арест?

– Вы арестованы без ордера, – усмехнулся майор. – Ввиду чрезвычайного положения. Вы расскажете, какие объекты города заминированы вами, или придется обыскивать дом?

– Я не знаю ни о какой операции «Треугольник».

Я попытался бровями приказать лакею, чтобы он бежал за помощью. Тот сделал вид, что не понимает.

– Дайте ключи от сейфа.

Он попал в точку. Планы операции хранились там. Ох, легкомыслие и доверчивость, которые могут стоить жизни.

– У меня нет ключей от сейфа.

– Ключи, – приказал майор.

Предательство порождает предательство, как лавина тянет за собой все новые камни.

– Ключи у него в кармане пиджака, господин майор, – раздался голос от двери. Это был голос моего лакея, которого я кормил и поил десять лет. – Разрешите, достану?

Я стоял, парализованный новым предательством, глядя, как лакей подошел к гардеробу, открыл его и протянул майору связку ключей.

– Проводите меня к сейфу, – сказал майор лакею.

Солдаты остались у дверей.

Я сделал шаг к гардеробу, чтобы одеться, но один из солдат рявкнул: «Назад!» – словно я был простым воришкой.

О подлость и одиночество…

Я сидел на железной койке в тюрьме и чувствовал, что из меня вытащили кости. Меня жестоко толкали и ударяли солдаты, пока везли сюда, и я в любой момент ждал, что меня расстреляют. Я был разорен и обесчещен, я был унижен и раздавлен, дети мои будут нищими ходить по улицам, протягивая руку за подаянием, и моя жена, которую покинет мой любимый брат Саад, будет вынуждена выйти на панель… Как я докажу этим людям, что я не желал никому зла, что я хотел, чтобы все были довольны и добры друг к другу? Как мне доказать священную истину, что я в душе поэт и всю свою жизнь старался жить честно и достойно памяти моих родителей? Неужели я когда-либо осмелился бы поднять руку на человека, если бы не был в помрачении рассудка, насланного на меня злыми духами? Ведь я ничего не сделал: фабрика цела, сторож жив…

Вдруг меня настигло жуткое подозрение: они хотят оставить меня здесь на время землетрясения, потолок обрушится и заживо погребет под развалинами. Не в силах вынести ожидания смерти, которое страшнее самой смерти, я бросился к железной двери и начал молотить в нее, взывая к состраданию тюремщиков.