Он отодвинул куст сирени, и Ян Коростель в замешательстве остановился перед увиденным. Он просто не верил своим глазам.

Наполовину засыпанный снегом, в нескольких десятках шагов от него стоял дом. Он был весь черный, так что больно было смотреть; словно кто-то долго и методично коптил его стены и окна, методично разжигая под окнами раз за разом костры со смолой. Кое-где по стенам легли серые разводы, похожие на сумеречные тени; окна были целы, но покрыты толстым слоем не то пыли, не то золы. Весь закопченный, торчал и изрядно покосившийся забор, и даже полурассыпавшаяся поленница будто в огне побывала – каждое бревно чернело из снега угольным столбиком. При всем этом стены и крыша были целы, дом по-прежнему крепко стоял, весь окруженный глубокими сугробами, а на крыше, напротив, снега не было совсем. Зато она вся была усеяна порыжевшей прошлогодней сосновой хвоей, и огромное желтеющее пятно на фоне белых снеговых шапок, облюбовавших длинные ветви деревьев, выглядела почти нереально.

Вокруг стояла необычная тишина: не слышно было ни потрескивания веток, ни птичьих голосов, лишь легкий ветерок, хлопотливо шурша, по-свойски хозяйничал в сосновых кронах, покачивая устремленные в небо стволы. На снегу не было видно и ничьих следов, хотя в прошлые годы старенький дом Коростеля охотно навещали пугливые зайцы и любопытные сороки. Все словно вымерло кругом, и сердце Яна тревожно заныло.

От Птицелова не укрылось замешательство его проводника, и Сигурд первым легко и быстро зашагал по сугробам к забору. Тут же Коростель услышал за спиной нетерпеливое покашливание Колдуна и медленно побрел к дому. Он не мог ничего понять, но здесь случилось что-то страшное, и в душе Яна тяжело ворочался липкий, обессиливающий страх.

Не дойдя всего нескольких шагов до забора, Птицелов остановился и внимательно оглядел поверх частокола двери дома. Они были заперты, и на крыльце что-то неясно чернело, какая-то угольная крошка или старая зола. Зорз, однако, в дом не пошел, а гибко нагнулся, зачерпнул горсть снега и, ловко слепив легкий снежок, мягко бросил им в закрытое окно. Ставни, на которые всегда запирали дома в этой глуши, даже если хозяева отсутствовали всего лишь день или два, тихо дрогнули. Птицелов некоторое время оценивающе смотрел на них, размышляя о чем-то, но ни с кем своими мыслями не поделился. Это вообще было не в его привычках. Затем Птицелов очень осторожно повернулся и пошел в обход дома. Обойдя его с заднего торца, он остановился, скрытый от Коростеля и своих подручных почерневшими бревенчатыми стенами, и некоторое время стоял там, озабоченно насвистывая какой-то невнятный мотивчик. Затем зорз вышел по другую сторону забора, отряхивая испачканные чем-то черным ладони, и озабоченно взглянул на Яна исподлобья.

– Ну, что, Ян Коростель, никогда не знаешь, как тебя встретят после долгой разлуки, а? И поделом нам с тобой: сидели бы дома, не шлялись по городам и весям, глядишь – и остались бы при своих. Хотя тут, видимо, уже не тот случай…

– Что здесь произошло? – тревожно спросил Коростель.

– Угадаешь с трех раз? – попытался пошутить зорз, но Коростель видел – Птицелову сейчас тоже не до смеха.

– А ты уже знаешь?

– Пожалуй, да… Хоть и не во всех подробностях.

– Тогда, может, объяснишь?

С минуту Сигурд молча смотрел на Коростеля, будто пытался прочитать что-то в его глазах. Но недоумение Яна было искренним и неподдельным, и Птицелов покачал головой.

– Это все твоя жадность, приятель, – сокрушенно вздохнул он и продолжил, видя перед собой непонимающие глаза, – или, если угодно, излишняя бережливость, что зачастую сродни мелочности. Заруби себе это на будущее. В смысле – на носу. Ту самую ночь, когда к тебе пришел старый друид, надеюсь, помнишь?

Ян кивнул.

– Вот то-то и оно. А эту миску с водой, куда Камерон заклятье спровадил, ты куда на ночь ставил? Туда, что ли?

И Птицелов кивнул в ту сторону, откуда он только что вышел из-за дома.

– Туда, – согласился Ян. Ночь с умирающим Камероном он вспоминал очень часто за минувшие полгода, и поэтому помнил, как ему казалось, во всех деталях.

– Где держал? – Птицелов наклонил голову, как умная гончая, которой сейчас предстояло выбирать из клубка запахов единственно правильный след.

– Там бревно было, на нем миску и оставил. А потом, уже на следующий день тебе и твоим прихлебателям ее показывал. Дурак, – не удержался и прибавил с досадой Коростель.

– Это точно, – согласился Птицелов, не обратив внимания на «прихлебателей», хотя стоящий сзади Лекарь громко засопел. – Дурак – не потому, что нам показал, в этом вопросе мы с тобой, видимо, к согласию так никогда и не придем. А жаль…

Птицелов помолчал, словно задумался о чем-то.

– А вот у дома ты эту миску оставил зря. Заклятие впиталось в дом, как видишь. А дурацкая миска ему в этом не помеха, будь она хоть алмазной. Нужно было воду в землю выливать, да подальше от своего жилья. Земля, она, брат, все в себя впитывает. И всех.

– Что же тогда осталось в миске? – нехотя и потому довольно хмуро спросил Ян. На душе у него тупыми когтями скребли черные кошки.

– В миске-то? – Птицелов поднял горсточку снега, медленно растер в руках. – В миске тогда уже не было заклятья. Только образ. Ну, чтобы тебе стало понятнее – что-то вроде следа. В том числе – и для нас. Именно по этой миске мы тогда и догадались, что старик умудрился противостоять заклятью, поскольку изображение в воде уже начинало тускнеть, чуть ли не на глазах. В тот день я впервые подумал, что потерпел неудачу, и теперь старый пройдоха-друид улизнул, пусть хотя бы даже и в смерть. Хотя и моя наиглавнейшая цель все же была достигнута: я убрал с пути своего опаснейшего врага, который в скором времени собирался мне ох как навредить! В итоге мне удалось сорвать возможный союз Севера с Востоком, и война, как видишь, до сих пор продолжается. А война, мой дорогой Ян Коростель, лучшее время для обделывания любых дел, ибо это – время неразберихи. И хаоса.

И только сейчас я начинаю понимать: ведь моя сила и моя удача остались здесь! Возле этого дома, в дурацкой миске с водой… Ты хоть понимаешь, как это страшно?! Но я, парень, отнюдь не из тех, кто, сложа руки, проклинает судьбу. Здесь, в этом доме, в этой земле, еще черт знает где, но здесь, – Птицелов простер перед собой руки, – разлита моя сила. И я вытяну ее обратно, уж будь уверен, вытяну до последней капельки! И в этом мне должна будет помочь одинокая и неприкаянная душа старого дурака, который наивно уверовал, что может избежать уготованной ему роли, пусть даже и в смерти! Слепец… Я войду в этот дом и обрету в нем то, что мне не суждено утратить так просто. И мы еще повоюем, глупый ты мой Ян! Мы еще посмотрим, кто кого.

Птицелов все говорил и говорил, упиваясь собственным красноречием, а Ян подошел к калитке и осторожно тронул ее рукой. Он и сейчас все-таки ожидал, что дом встретит его, как встречал прежде после долгого отсутствия. Но дом не отозвался на его немой призыв, в душе стояла пронзительная тишина, и только ветер спорил сам с собой и ругался над крышей. Коростель осторожно отворил калитку и ступил во двор.