— Ой, бедныя мы бедныя… — затянула давешняя баба.

Мужик с кушаком сурово взглянул на нее и негромко, но эдак веско сказал:

— А ну-тко, угомоните ее…

И ее мужик, до сего момента молча и даже слегка эдак втягивая голову в плечи выносивший все ее вопли и ругань, внезапно все так же молча развернулся и со всего размаху залепил ей кулаком в ухо. Баба вякнула: «Ы-ык!», шмякнулась на задницу и заткнулась. Судя по ошеломленному выражению ее лица, до сего момента он никогда ничего подобного не делал…

Мужик с кушаком одобрительно кивнул и снова спросил:

— Ну так кто куда ийтить думает? Подходите по одному и докладайте.

— А куда царевич ийтить-то повелел?! — выкрикнул кто-то из толпы.

— Далеко, — не стал скрывать мужик с кушаком, — на Урал-камень. И далее. Во Сибирску землю.

— К Строгановым?

Мужик мотнул головой:

— Нет. Вы — нет. К Строгановым в том годе людишек отправляли. А ныне царевич в свою вотчину отсылает. На свои земли. — Мужик сделал паузу и хитро подмигнул им: — Хощет и там тако же, как и здесь, все устроить…

Это было доброй вестью. Ради такого и на Урал-камень идти стоило. Все оживились, загомонили, зачесали затылки. Конечно, доходили слухи, что, скажем, в Северской земле зима вроде как выдалась снежная. И урожай там должен быть добрый. Но ведь туда надо еще добраться. А чем дальше, тем шиши на дорогах больше лютовали, сами же то на своей шкуре испытали. И потом, даже добравшись, до того урожая дожить. А тут царевич и прокорм предлагает, и охрану, и там вроде как все мало-помалу обустроиться должно. А что идти долго — так ноги, чай, свои, не казенные, выдержат. И большинство решило — двинемся. Да ежели там все так обустроится, то чего более христианину-то надобно?.. К тому же вроде как случайно прибившиеся друг к другу горемыки за прошедшую неделю перезнакомились и даже слегка сдружились. Кудим также толкался промеж остальных, чесал затылок, рубил рукой воздух, однако позже, как все разошлись, скромненько так, бочком-бочком подсел к Настене и, посидев некоторое время, чужим, наигранным голосом спросил:

— А чегой-то ты, дочка, все в избе-то сидишь да сидишь… Вона надела бы платок понарядней, ну тот, что от мамки остался, да и пошла бы, что ли, к колодцу…

Настена удивленно воззрилась на него. С чего бы это отцу такая забота, чтобы ей здесь, где у них всего лишь временное пристанище, у колодца в материном платке красоваться? Но отец продолжал сверлить ее напряженным взглядом, а когда она так и не сдвинулась с места, вытащил из мешка материн платок, самое нарядное, что было у них изо всей их убогой рухляди, и сунул ей в руки:

— Иди-иди. Постой, на людей посмотри… а и улыбнись кому-нито. Можа, тот вой царевичев проедет. А нет — так, можа, еще кто, из тех, кто здесь в силе…

Настена несколько мгновений ошарашенно глядела на отца, а затем отшатнулась, прикрыв рот обеими руками. Отец зло сверкнул глазами, а потом опустил голову и глухо произнес:

— Ну куды нам с малыми-то на Урал-камень?.. Помрут ведь, дороги не сдюжив… — И, предупреждая возможные возражения, добавил: — Здеся-то уже все вона как обустроено. А там когда оно еще будет. И будет ли?..

Когда Настена шла к колодцу, ей казалось, все смотрят на нее как на кабацкую потаскуху, что за деньгу и чарку хлебного вина дозволяет мужикам сделать с ней, чего они сами захотят. И все то время, что она там стояла, прятала лицо за уголком платка. Так что отец, несколько раз выходивший на улицу, подошел к ней и прошептал злым голосом:

— Ты лицо-то не прячь, не прячь… а то и платок с волос скинь… будто случайно само сделалось…

Она уже совсем замерзла, когда внезапно, как раз с той стороны, откуда они пришли, послышался гулкий конский топот, и спустя несколько мгновений к колодцу подлетело около сотни всадников во главе с высоким, богато одетым юношей. При взгляде на него Настена почувствовала, как у нее сладко заныло где-то внизу живота, а материн платок будто сам собой слетел с головы и упал на плечи.

— Эй!.. — весело гаркнул тот, не слишком, впрочем, вглядываясь в нее. Ну и правда, чего смотреть на оборванку в поношенной и застиранной одежонке, у которой по ее собственной глупости на плечах болтался хоть и слегка потускневший, но на фоне остальной одежды вызывающе красный платок. — Эй, красавица, дай воды напиться! — закончил юноша, но затем опустил-таки взгляд на ее лицо, и его брови изумленно поползли наверх.

А у изб кто-то радостно и восторженно заорал:

— Царевич!!!

— Фиуи-уи-уи-уить! — Макарша, молодой боевой холоп из Вятской земли, в отличие от большинства остальных не выгнанный дворянином или сыном боярским от безысходности, а покинувший хозяина только после его смерти, лихим разбойничьим посвистом возвестил округе, что мы едем.

Я усмехнулся. Макарша был лихим парнем, может, иногда и излишне лихим, ну да тут уж как кому на роду положено…

Я возвращался из Москвы, со встречи с отцом. Нет, на этот раз мы не ругались. Даже наоборот. И вообще, за полтора года, прошедшие после того памятного разговора в его кабинете, из которого меня вынесли, мы с отцом крепко поцапались только один раз. Когда он вызвал меня на Москву и повелел вместе с ним идти раздавать хлеб и деньги народу. Ох, как я тогда на него орал! Сам себе удивляюсь… Впрочем, немудрено. Я был на последнем издыхании, уже пару месяцев спал часа по три, ел на бегу, меня чуть только не шатало на ветру. А куда было деваться? Это сейчас здесь все налажено, за всем есть доглядчик, и, почитай, каждый крестьянин или ремесленник во всей вотчине (номинально отцовой, но я уже подспудно считал ее своей) знает, что, когда и как ему делать. А когда все начиналось…

Люди были перепуганы призраком надвигающегося голода. В этих местностях урожаи и в лучшие годы были так себе — сам-третей, максимум сам-четвёрт, а уж сейчас… Корма скоту тоже заготовлено не было. Трава не уродилась. С ягодами да грибами также был напряг. Народец пока бежать не начал, но уже поглядывали, поглядывали… Белкино было не царской, а личной вотчиной Годуновых, и старшим дьяком, ну то есть управляющим, здесь батюшкой был поставлен Акинфей сын Данилов прозвищем Тароватый. Здоровенный мужик лет пятидесяти от роду, державший в кулаке не только всех крестьян и мастеровых, что обретались на подворье, но и собственную семью. Хозяйственник он оказался фантастический. Ну да по прозвищу понятно. Я в очередной раз убедился, что отец — мастер по подбору и расстановке кадров… во всяком случае, был, пока не начал так часто болеть.

С Акинфеем свет Данилычем мы сдружились. Я сразу же выказал ему все признаки уважения, которое, после того как мы прошлись по подворью, а затем и проехались по вотчине, стало абсолютно искренним. Прибывший под охраной сотни стрельцов табор царской школы был пока полностью размещен по крестьянским домам, обустроен, а бригада плотников уже начала строительство для них требуемого количества изб. Это было не совсем то, что я планировал, но сразу рубить сплеча я не стал, а два вечера просидел с Акинфеем Даниловичем, рисуя на бумаге, что мне действительно нужно, и рассказывая, почему все это нужно делать именно так, а не как оно более привычно. Это принесло свои плоды. Акинфей Данилыч если и не стал горячим сторонником всех моих нововведений, то как минимум для себя решил крепко встать на мою сторону и… ну хотя бы посмотреть, что получится. Так что на третий день из сел и деревенек были вызваны старосты, которым было объявлено, что требуются охотники в плотницкие бригады и бригады лесорубов, коим будет уплочено зерном — ржой, овсом и ячменем. Услышав про размер оплаты, большинство мужиков прикинули, что со своих наделов даже при полном напряжении получат в лучшем случае едва половину того, что обещано, и, подпоясавшись, рванули на заработки.