– Уже начали?

– Нет, Шуваев еще у ТТ, – весело ответила Арина.

– А с чего тогда такой аврал?

– Не знаю. Мне велели – я тебя вызвала, – со счастливой улыбкой объяснила секретарша.

– Помирились, что ли? – догадался я.

– Ага! Ник сказал – все это пустяки. Пшено! Надо смотреть в будущее.

– Поздравляю!

– А еще он сказал, что понял теперь, чего нам с ним не хватало в сексе.

– И чего же?

– Яркости.

– И вам тоже? Значит, будешь показывать мужу цветное кино?

– Буду. Слушай, Жор, не исключайте Ковригина из партии! Он хороший.

– Никто и не собирается его исключать.

– Папа сказал: собираетесь.

– У твоего папы устаревшая информация.

В кабинет вошел запыхавшийся и озабоченный Шуваев:

– Где болтаешься? Давай!

Я без слов отдал рукопись, замирая: вдруг развяжет тесемки да проверит страницы. Но партсек, не глядя, открыл стоявший у двери большой сейф, где хранились ведомости со взносами, и метнул мои «Крамольные рассказы» поверх стопки красных папок. От сердца отлегло: при таком количестве вычислить, с чьего экземпляра сняты ксерокопии, невозможно. Жаль, не попросил Жеку откатать и на мою долю.

– Ну, пошли, Егорушка, познакомишься с членами комиссии! – улыбнулся Владимир Иванович синими губами.

В алькове возвращения начальства дожидались пятеро. В кресле затаилась секретарь партбюро поэтов Капитолина Ашукина – милая, не бездарная, но пожизненно испуганная сорокалетняя поэтесса в круглых учительских очках и серой кофточке. Ее избрали недавно вместо оскандалившегося Золотуева.

У окна курил, прицельно пуская дым в форточку, видный деревенский прозаик Василий Захарович Застрехин – голубоглазый старикан с загородным румянцем на щеках. В Москву он наезжал изредка, предпочитая тихую сельскую жизнь. В углу стояла его складная удочка в брезентовом чехле.

На диване, вытянув негнущуюся ногу, сидел писатель-фронтовик, Герой Советского Союза Иван Никитич Борозда. Через его багровое лицо шел боевой шрам, отчего рот слегка съехал набок, как бывает у некоторых оперных певцов в минуту вокального экстаза.

У стены, сложив руки на груди и выпятив еле заметный подбородок, стоял критик Леонард Флагелянский, пышноволосый коротышка лет пятидесяти – с мстительным ртом и гонимыми глазами.

Пятым членом комиссии оказался председатель секции поэтов Виталий Зыбин, быковатый мужик с красными ручищами грузчика и фиалковым взглядом мечтателя. Ковригин состоял на учете у него в объединении, так как считал себя прежде всего поэтом, а уж потом прозаиком и очеркистом.

– Ну, вот, значит, вся «чрезвычайка» в сборе, – пошутил Шуваев. – Председатель тоже на месте, не сбежал. – Он хлопнул меня по плечу. – Друг друга вы все знаете. Не будем, товарищи, тратить время на формальности. Просто обсудим ситуацию.

– А где же виновник торжества? – спросил Борозда.

– Скорее уж виновник позора! – поправил Флагелянский.

– Ну ладно, ладно вам… Рассказы-то прочитали?

– Да уж, сподобились, – крякнул герой-фронтовик. – При Сталине уже сидел бы ваш Ковригин.

– Наш Ковригин, пока еще наш, – вздохнул секретарь парткома.

– А при чем здесь Сталин? – вскинулся критик. – Речь идет об утрате нравственного императива! Это позор для советского писателя. Вот вы, Владимир Иванович, конечно, пошутили про «чрезвычайку», а я согласен: ситуация чрезвычайная, меры надо принимать суровые и соответствующие!

– Вы, Леонард Семенович, не горячитесь, погубить человека мы всегда успеем.

– А какие у нас полномочия? – спросила Ашукина.

– Значит так, Капитолина Петровна, мы с вами обсуждаем поступок коммуниста, даем ему оценку и предлагаем парткому на выбор меру взыскания, – разъяснил Шуваев.

– Высшую? – улыбнулся железными зубами Борозда.

– Иван Никитич, ну не надо уж так слишком-то! У всех в жизни бывали ошибки, – процедил Владимир Иванович, значительно глянув на ветерана.

Героем Союза Борозда стал сравнительно недавно, хотя представили его к высшей награде за танковый подвиг давно, сразу после Прохоровского сражения. Но судьба сыграла с ним злую шутку: отдыхая от боев, горячий лейтенант уединился в землянке с возлюбленной связисткой и случайно прострелил ей бедро: забыл в кармане галифе трофейный «парабеллум». От счастливых содроганий пистолет, снятый зачем-то с предохранителя, бабахнул. Скандал! До штрафбата дело не дошло, но командир полка, сам не равнодушный к раненой связистке, отозвал представление на звание героя. К 35-летию Победы, после долгих ходатайств и писем в инстанции, награда все-таки нашла героя.

– Слишком? Нет, не слишком! – набычился, поняв намек, танкист. – Пока мы на «передке» кровь лили, ваш Ковригин в кремлевском полку на спецпайках отъедался, живого фрица в глаза не видел. Он там у себя пишет, что мы воевать не умели, немцев трупами завалили. А чем еще заваливать врага? Розами?

– А вот меня смущает стойкая нелюбовь Ковригина к Советской власти, – добавил с парфюмерной горечью Флагелянский. – Почему? С какой стати? Чем она его так обидела?

– Вот вы у него и поинтересуйтесь, – кивнул Шуваев.

– И поинтересуемся. Почему он опаздывает? Что за безобразие?!

– …Поинтересуетесь, обсудите и потом проголосуете, – спокойно разъяснил секретарь парткома.

– И проголосуем! – зловеще пообещал критик.

– А воздерживаться можно? – тихо спросила Ашукина.

– Нежелательно. Ну, а вы, Виталий Дмитриевич, что думаете?

Зыбин, страдавший перемежающимся косноязычием, поморщился, словно сдерживая жестокий зевок, и произнес длинную невнятную фразу. Я разобрал лишь словосочетание «идолы пещеры», зато уловил общий смысл: большой художник имеет право на заблуждения.

– А если эти заблуждения не совместимы со званием коммуниста? – вскрикнул, как от боли, Флагелянский. – И коль уж вы решили, уважаемый Виталий Дмитриевич, оперировать философемами Бэкона, то следует добавить: речь тут идет скорее о пещерном антисоветизме!

Зыбин ответил страстным монологом. Я ухватил лишь два знакомых имени, но общий смысл сказанного остался невнятен. Зато Шуваев, видимо, лучше разбирался в дикции Зыбина и замахал руками:

– Ты, Виталий, мне тут Сократа с Гегелем брось! Они не коммунисты. К тому же твой Сократ доболтался до цикуты. Учти!

– Его не за слова траванули, – довольно членораздельно ответил Зыбин, обнажив зубы, не знавшие забот дантиста. – Он мальчиков портил.

– А какое это имеет отношение к делу? – вспыхнул критик.

– Никакого! – Улыбка поэта стала еще шире: всем было известно, что Флагелянский дружит с Аликом и ужинает в ресторане ЦДЛ исключительно в обществе смазливых юношей.