– Последний вопрос, – говорил Юлик, пока Цезарь сажал расслабленного, почти неживого рыдающего Холодова на стул. – Этот, зелёный, ничего не оставлял?

Холодов хлюпал и шумно втягивал воздух, будто в лёгких была дыра.

– Ничего? – спросил Цезарь настойчивей.

Холодов покачал головой.

– Хорошо. Оружие сдай, – сказал Цезарь.

– Там. – Холодов безвольно махнул на диван. – Сзади. У стенки.

Цезарь отодвинул диван, скрылся за ним. Вынырнул с тряпкой в руках. Угадывалось тяжёлое.

– Запомни: сейчас тебе ничего не будет, – сказал он, склонившись к Холодову. – Но если ещё раз попадёшься – труба. Усёк?

– Ладно. Идём, – кивнул Юлик. Ему тоже, похоже, стало противно. Потом он что-то вспомнил, вернулся к столу, написал на обрывке газеты.

– Если зелёный явится, звони. Сослужишь государственную службу.

Холодов уже и не видел его, и не понимал. Будто накачанный лекарством, он сидел бледный, безвольный.

– Славка! – взвыл, когда мы были в дверях. – За что? Славка! За что? Славка! За что, за что, за что?!

Мы вывалились на площадку и припустили вниз, не дожидаясь лифта.

Машина тронулась сразу. Мы молчали, неприятное чувство коснулось всех. Машина медленно, вперевалочку выползала из серого тоскливого ада, миновала гаражи, миновала бараки, и за окном пополз неопрятный пустырь, когда Цезарь вдруг сказал:

– Шеф, притормози.

Остановились. Цезарь вышел. Слева был искусственный пруд, рассадник комаров. Над ним летали и истошно вопили чайки. На берегу в извечной позе непобедимого терпения сидел одинокий рыбак. Цезарь подошёл к самой воде, размахнулся и выкинул пистолет. Чайки взлетели с визгливым гвалтом.

4

Почему же, собственно, самоубийцы? Не спрашивайте меня, я не знаю. Мы с Яром стараемся не думать об этом. Не думать и не задавать себе такой вопрос. Потому что, если я начинаю думать, у меня шевелятся на голове волосы. Ведь если у них есть жизнь – к чему им смерть? И если они хотят смерти, если они настолько вольны и свободны, что выбирают смерть, зачем им мы? И почему человек проверяется только в момент наивысшего напряжения? И отчего наивысшее напряжение связано с выбором между жизнью и смертью? Не всегда, конечно. И всё же исключения только подтверждают правило. Обычно человек должен стать на порог, и тогда всё в нём освещается, становится выпукло и ясно. И нам, стоящим у него за спиной, легко решать, есть ли в нём настоящее, ценное, что перевернёт мир, спасёт человечество или хотя бы осветит жизнь на расстоянии десяти метров. Есть или ничего не осталось, и этот шаг самый верный и единственно возможный.

Вот за этим мы здесь. За этим и за чем-то ещё, но это уже сверхзадача, легенда об избранном. Я не к тому.

А постфактум ничего невозможно объяснить. Вся совокупность заслуг человека обнуляется, будущее его оголяется, и только в этот единственный момент можно что-то о нём понять. Мы, нежити и жити, не имеющие рождения и не знающие смерти, можем решить. Но даже мы, не зная прошлого человека, никогда не сможем объяснить: отчего этот остался жить, а тот нет, почему спрыгнул с крыши тринадцатилетний Вячеслав Холодов и трое его товарищей, а последний остался. Никто теперь не узнает и не сможет сказать, были ли жити у тех подростков и почему они приняли такие решения. И не потому ли остался жив пятый, что за его плечом стоял кто-то из нас? И вовремя оттащил от края. Увидел его проявившееся будущее, и что-то в нём сверкнуло, забрезжило. И он шепнул: «Не надо». А Славе Холодову никто не шепнул. Ни жить, ни отец, не понявший сына. Не узнаешь теперь и не объяснишь Алексею Игоревичу, почему остальные живы, а Славик – нет.

Но какое мне до него дело? Какое дело до Холодова, до этого Пана? Ну, разобрались: стрелял не в меня, просто так, ну, помешал мне два раза, больше-то не будет, нечем ему больше мешать. Всё, съездили и забыли. Но нет. Что-то разбирало меня и глодало. Не любопытство, а скорее инстинкт. Нельзя оставить это так, нельзя. Хотя, если вдуматься, какое мне дело? До Холодова, до Пана и до того, кто его смерти желал. Сколько раз это было с людьми.

Но я чуяла, что уже не могу остановиться.

На чердаке забралась в гамак с Юликовым планшетом и нырнула в бездны сети. Форум Пана оказался обжитым, но не разветвлённым. Собственно, там была только одна тема, которая ёмко называлась «Суть» и делилась на подзаголовки вроде «Собрать себя», «Наше дело», «Окончательный переход» и раздел «Вопросы и ответы». По «Сути» высказывался ведущий форума – Пан. Он излагал свои мысли по тому или иному поводу пространно и не всегда понятно. А вот «Вопросы и ответы» были обитаемы, там общались. По большей части обсуждали идеи Пана, делились своими и задавали вопросы. Иногда Пан на них отвечал.

Интернет раздражает меня своей предельной абстрактностью. Я чувствую себя там, как собака в комнате, полной людьми с отсутствием запаха. Такого не может быть, но вот есть. Пренеприятнейшее чувство: не то у тебя нюх отбило, не то в мире что-то сдвинулось, и ты ничего не можешь ни узнать, ни понять про этих людей, хотя они – вот же, здесь, прямо пощупать можно. Я могу узнать о человеке всё, если прикоснусь к нему или просто подержу в руках его вещь. Совершенно всё, даже то, что сам человек о себе не знает. Но интернет – это абсолютное поле эйдоса. Не зря Александру так нравился. Но не мне. За тысячи лет, натренировавшись в чтении предметов, я почти начисто утратила способность ментальных построений. Они могут быть ошибочны, тогда как предметы ошибок не допускают. Я читала форум, раздражаясь всё больше, но ничего не могла поделать: Пан упорно отказывался превращаться в человека из плоти и крови, он нигде не допускал и слова, по которому можно было бы что-то о нём понять, все его суждения были предельно абстрактны, а выводы – умозрительны.

В конце концов я плюнула: это люди склонны к абстракции, а нежити – практики. Так диктует закон сохранения энергии: всё, что не кормит, отметается, а абстракция не кормит. Да, если бы человек жил в такой же жёсткой экономии, как мы, он бы быстро научился быть скупее и практичней. Мне надо выяснить одно: кто охотится за Паном, точнее, что в его идеях побудило его убить. Остальное неважно.

Впрочем, ответить на этот вопрос после общения с Холодовым было просто: главное, к чему призывал Пан, – это к самостоятельному окончательному переходу, который должен стать апогеем духовного становления человека и общества вообще. Идея состояла в следующем: бог внутри человека, и, всячески тренируясь и совершенствуясь, человек приближается к богу, точнее, как бы выкристаллизовывает его из себя и становится им. Последний шаг – переход из плотного в бесплотное состояние, то есть слияние с абсолютом. Проще говоря, самоубийство как венец развития. В общем, ничего свежего, я могла бы составить список человеческих философов, кто так или иначе говорил о том же. Но если вывернуть своё восприятие по образу и подобию Холодова (а у меня после общения с ним всё до сих пор оставалось вывернутым), подстрекательство к самоубийству так и сквозило за каждым словом. Виновен, читай приговор. Но тогда стоило признать, что наш неведомый соглядатай – такой же Холодов. В нём тот же изъян логики. Та же травма заставляет его палить по людям, дабы спасти человечество. Но в этом предположении было что-то неправильное. Я отложила планшет, закрыла глаза и откинулась в гамаке.